Зависимость (СИ) - Титаренко Валентина - Страница 35

Чимин просто схватил девушку за руку, вовсе не беспокоясь о том, что она не успевает за ним, и потащил к машине, они ехали в густой пугающей тишине, лишь иногда вдыхая немного глубже, чем положено. Ын Ха сжалась, инстинктивно отодвигаясь от него, ведь воспоминания были ещё совсем свежими. И эта машина… Его машина… Только малая часть из того, что хотелось выкинуть из головы навсегда.

Дом, подаренный якобы родителями, встретил их слишком яркой подсветкой и оглушающей пустотой. Никого. Как будто нарочно, чтобы напугать ещё больше. Но с этим Чимин и сам справлялся довольно неплохо, если судить по дрожащим коленям Ын Ха, когда он поволок её вверх по лестнице…

— И о чём же ты говорила с Юнги? — спросил Чимин, когда они уже были в спальне, и запер дверь на ключ, оборачиваясь и чему-то улыбаясь.

Чему-то своему.

— Я… — запнулась Ын Ха, отступая в дальний угол, чтобы он не смог разглядеть в ней страх. — Я хотела поблагодарить его, — честно призналась, опуская взгляд на безымянный палец, где теперь покоилось обручальное кольцо.

Почему-то казалось, что кожа под ним горела и оставляла глубокие ожоги. Было больно и неприятно, но это скорее она сама себе придумала, ведь кольцо не может жечь. Не может ведь?

— Поблагодарить? — выдохнул он, делая несколько шагов навстречу ей и замечая несмелый кивок. — За что?

— За то, что он помог мне с Хосоком, — ответила она, не поднимая на него глаз.

— Неужели у вас ничего не получалось? — внезапно остановился он всего в шаге, и девушка подняла голову, не понимая самой сути вопроса. О чём он говорит сейчас?

— Т-ты о ч-чём? — заикаясь, выдавила из себя Ын Ха, стараясь хоть как-то унять дрожь в голосе, но получалось плохо. — Я не п-понимаю…

— О, — воскликнул Чимин, преодолевая оставшееся расстояние в долю секунды. — Так я объясню тебе, — он приблизился к ней вплотную, рискуя вдавить в холодную стену позади, и понизил голос до пугающего шёпота, от которого руки тряслись, а ноги — подкашивались, слабея. — Вот здесь, — он ткнул ей указательным пальцем в висок, опаляя кожу на шее своим горячим дыханием. — Здесь, — опуская ладонь на грудь, где яростно трепыхалось сердце, угрожая в любой момент выпрыгнуть. — И даже здесь, — стараясь приподнять подол длинного свадебного платья и натыкаясь на сопротивление, рассмеялся и добавил: — Должен быть только я.

Разговор шёл не в ту сторону. Дверь была заперта, но Ын Ха буквально впилась взглядом в оставленный в замочной скважине ключ. Было ли у неё время на раздумье? Была ли возможность рассуждать здраво? Конечно, нет. Ей просто хотелось уйти. Хотелось выбежать на улицу и скрыться в своей квартирке на другом конце Сеула.

Сделав несколько размашистых шагов в сторону заветной двери, она упала, запутываясь в платье и подворачивая ногу. Боль пронзила тело, словно ток. В глазах на мгновение потемнело, и, когда всё вернулось в норму, Чимин уже возвышался над ней с лёгкой усмешкой на губах. Он аккуратно провёл ладонью по своим волосам, поднимая голову вверх и будто высматривая что-то на потолке. Ын Ха бросилась к двери, игнорируя боль в лодыжке и дрожь в теле, когда почувствовала, как снова падает.

Обернувшись, она увидела, что он наступил на подол её свадебного платья, и услышала треск. Конечно же, это трещала лёгкая ткань. Но ей казалось, что это душа, понимаете, рвалась на части. Одним умелым движением он перекрыл ей доступ к свободе. Заставил бояться ещё больше и в страхе зажмурить глаза. В комнате повисла тишина. Он не шевелился. Она тоже. Кажется, можно было услышать, как молекулы взаимодействуют между собой сейчас. Или то, с какой скоростью разносится кислород в организме.

— Я, Чон Ын Ха, перед Богом и людьми клянусь покоряться тебе…

Будто очнувшись ото сна, Чимин наклонился к девушке, поднимая её на руки и не обращая внимания на оказываемое сопротивление. Это совсем неважно. Она его жена. Теперь. Она его собственность. Вещь, только приобретённая на накопленные годами деньги. Вознаграждение за боль и страдания. Он бросает её на кровать, нависая сверху, и чувствует, как её руки упираются ему в грудь в попытке остановить.

Идиотка.

Она, правда, думала, что это сыграет какую-то роль?

На самом деле решила, что это его остановит?

— Чимин, н-не надо, — сильнее отталкивая его от себя. Точнее, пытаясь оттолкнуть.

Его губы издевательски растягиваются в усмешке. Мерзкой такой. Едкой. Он заводит её руки за голову, придерживая одной рукой и коленкой разводит её ноги, сжатые до судорог, и тянется к подолу её платья, пытаясь одёрнуть его вверх.

Только так.

Никак иначе.

— Любить и почитать даже тогда, когда ты не заслуживаешь этого…

Он звенит пряжкой ремня, даже не удосужившись раздеться. Ищет что-то в кармане. Находит. Замечает, как тело под ним замирает, широко распахивая глаза, и видит в них столько надежды и веры в то, что глубоко-глубоко внутри его чёрной душонки всё же есть что-то человеческое. Хоть что-нибудь, способное на жалость и сострадание. Но там ничего нет. Совсем. И никогда не было. Он отпускает её руки, но они остаются в том же положении, хотя больше никем не удерживаются. Просто тело парализовал страх, сжимая горло и все внутренности. Легкий шорох доносится до ушей, но не проникает в сознание, оставаясь за пределами понимания.

— Клянусь, быть рядом и в горе и в…

Он входит резко, запрокидывая голову назад и чувствуя, как тело под ним вздрагивает и сжимается, принося дискомфорт обоим.

— Радости…

Толкается глубже и слышит тихий скулёж под собой. Плевать. Он привык так. Резко. Грубо. В ней так узко, но кайфово, что пиздец. И это сносит крышу окончательно. Чимину, привыкшему к такой форме обращения, где ничьё мнение не было никогда важным. Где секс — это лишь способ получения удовольствия. И ничего страшного, если одному не хочется. Его, например, никогда не спрашивали. Ставили перед фактом, пихали в руку деньги и, кажется, говорили что-то о том, что он не человек.

Он закрывает глаза и приоткрывает пухлые губы в едва различимом стоне.

Сегодня… он хочет быть тем вторым.

Тем, кто всегда в выигрыше и кому всегда приятно.

Сегодня… он хочет быть человеком, чьи желания играют хоть какую-то роль.

— Быть верной женой и не позволять никому, кроме тебя, прикасаться к себе…

Удобнее устраивается между разведённых ног и хватается за чужие бёдра, подтягивая к себе и оставляя красные полосы от пальцев, которые уже завтра, скорее всего, поменяют свой цвет на более пугающий. Сегодня Чимин позволит себе быть немного грубее…

Сильнее.

Напористее.

Он хочет понять, как это, когда тебя не покупают. Когда качество секса не играет никакой роли и никак не влияет на будущее. Когда можно делать то, что хочешь, а не то, что требуют. Когда нет этих дурацких правил, по которым твоё тело тебе не принадлежит пока за него неплохо платят.

— Или любить себя…

Ын Ха не шевелится, и он совсем не чувствует сопротивления, проникая чуть глубже. И улавливает краешком ускользающего сознания слабый всхлип. Да и тот почти не слышен, потому что тонет в частом сердцебиении, отдающем где-то в ушах. И в горле. И во всём теле.

И Чимин не осознаёт, что делает.

Есть только рефлексы, кричащие сейчас: «Глубже! Резче! Сильнее!». И он не понимает, что если он становится «тем вторым», которому хорошо, то она — тем первым, которому хочется сдохнуть и не мучиться. Он не понимает, что она сейчас… на его месте.

— Я клянусь.

С негромким рыком, он входит до основания и начинает двигаться сразу же, не давая привыкнуть. Как обычно. Вколачивается резко и грубо, до посинения сминая чужие бёдра, но вовсе не беспокоясь об этом. Потому что ему кажется, что он не умеет беспокоиться, поэтому даже не пытается.

— Я, Пак Чимин, перед всеми этими незнакомыми мне людьми и твоей семьёй…

Не слышит бессильный хрип от особо грубого движения. Не замечает, как пряжка его ремня, который он не потрудился снять, и грубая ткань брюк впивается в нежную кожу. Не хочет видеть, как на её бледном лице отражается боль, а в стеклянных глазах скапливаются слёзы. Не обращает внимания на искусанные до крови губы и на непроизвольно дёргающееся при каждом его движении тело.