Дракула против Гитлера (ЛП) - Дункан Патрик Шейн - Страница 14

Остальные четыре монеты она расположила квадратом вокруг пятидесяти леев, наклонилась и плюнула на каждую из них. Закончив с колдовством, она чуть не сошла с ума, перепугавшись от мысли, что она, возможно, сделала какую-нибудь ошибку в ритуале, которая приведет к очень серьезным, если не смертельным последствиям.

Люсиль бросилась затем к своему узкому смотровому окошку и стала глядеть на Ратушу, жалея, что у нее нет заклинания, позволяющего ей видеть сквозь стены.

…………………………

«Так вот каков этот ваш новый стиль ведения войны, майор?» Ван Хельсинг встретил холодный взгляд немца собственным холодным взглядом. Он не боялся нациста.

Ван Хельсинг сталкивался в своей жизни с гораздо более грозными противниками. «Посредством устрашения и запугивания?»

«Никаких угроз и запугиваний, профессор. Совсем наоборот. Я человек действия и результатов. Как вы сами в этом убедитесь. Прямо сейчас…»

Но тут на лбу майора появились вдруг хмурые морщины, и его взгляд устремился куда-то вдаль, покинув старого профессора, как будто его в зале мэрии больше вообще не было. На какое-то мгновение глаза его стали пусты, словно в голове у него что-то затуманилось в умопомрачительном состоянии, известном как «фуга», а затем немецкий офицер вдруг повернулся к мэру. И противостояние Рейкеля с Ван Хельсингом внезапно прекратилось, как будто его никогда и не было вовсе.

Ван Хельсинг смутился от такой внезапной перемены фокуса внимания майора. Нацист вдруг стал действовать так, как будто Ван Хельсинга вообще больше не было этом в зале.

«Мэр?» Голос Рейкеля был коварно спокойным. «Будьте так любезны, назовите цифру».

«Не могли бы вы пояснить, наконец, к чему вы клоните?», спросил мэр. Он начинал понимать, что нацист клонит к чему-то ужасному. «Каковы ваши намерения, г-н майор?»

Рейкель не спеша подошел к столу мэра, небрежно взял в руки фотографию в рамке и, как всем показалось, остался восхищен ею. «Ваша семья?»

«Да». Лицо Мурешану стало таким же белым, как его борода.

«Майор», шагнул вперед генерал Сучиу. «Мне не нравится то, что здесь происходит. Это моя зона ответственности. Здесь я командую. Изложите цели своих действий».

Ван Хельсинг никогда не видел раньше, чтобы этот человек вел себя столь властно, и был удивлен его дерзостью. Впервые за все время Сучиу произвел на него впечатление.

«Моя цель, дорогой генерал, избавить вас от паразитов и вредителей, которые, расползаясь из вашей зоны ответственности, заражают всю вашу страну, ставя под угрозу судьбы вашего народа и наши общие цели. По какой-то причине сами вы не сумели искоренить эту заразу. Я могу отойти в сторону и позволить вам действовать в соответствии с вашим собственным планом, который, возможно, у вас и есть, если вы этого хотите. И предполагаю, что вы также возьмете именно на себя полную ответственность за успех или провал этих ваших действий».

И снова эта тонкая улыбочка, едва заметный подъем уголков губ.

«И, конечно же», продолжал он, шагнув вперед к нему так, что лицо его оказалось в нескольких дюймах от лица генерала. Сучиу вздрогнул. «В таком случае вы также согласитесь с последствиями такого провала с вашей стороны. Кстати, до сих пор вы не имели никакого успеха, на что и указано вашему вышестоящему командованию».

Генерал отступил на шаг назад: «У меня нет ни желания, ни соответствующего личного состава, чтобы подавить этих повстанцев. Они ваши».

Рейкель кивнул и вернулся к мэру, как будто его никогда и не прерывали. Он всмотрелся в фотографию: «Ваша дочь, очень красивая девочка. Сколько лет?»

«Семь», дрожащим голосом сказал Мурешану.

Рейкель повернулся к открытой арке и обратился к лейтенанту СС, стоявшему внизу.

«Семь, лейтенант Гут. Число семь. Только взрослых».

Наклонившись над балюстрадой, Ван Хельсинг увидел этого Гута — это была худая и более молодая версия самого майора. Его светлые волосы были коротко подстрижены, а голубые глаза лишены всяких эмоций. Гут подошел к выстроенным в шеренгу брашовцам, стоявшим вдоль стен домов с витринами, выходившими на площадь. Он достал из кобуры пистолет и начал считать людей, пропуская детей.

«Айн, цвай, драй…»

«Нет», услышал Ван Хельсинг самого себя, как голос его сам собою произнес только одно это слово.

На счет «зибен» («семь») Гут выстрелил в стоявшего перед ним мужчину, Михаила Паладу, малоразговорчивого водителя грузовика, иногда также подрабатывавшего таксистом. Ван Хельсинг зажмурил глаза, как будто застрелили его самого.

Раздался хорошо слышимый громкий вздох сотен людей, выстроенных на площади, и тело Палады рухнуло на брусчатку.

Но Гут продолжал считать людей дальше, не останавливаясь. Он вновь дошел до «зибен» и выстрелил еще раз. Еще одна невинная жертва, Надя Тириак, женщина, которая занималась уборкой и шитьем, большим успехом пользовались ее платья для девочек для первого причастия. Она рухнула на землю с пулей в голове, как кукла-марионетка, которой подрезали нитки.

Люди, выстроенные на площади, очнулись после шока и потрясенной тишины. Некоторые начали протестовать. Они были тут же жестоко избиты прикладами автоматов СС. Других запротестовавших сдерживала угроза, исходившая с другого конца автоматов, направленных на них.

А Гут двигался дальше. Бодо Фронтцек, скобарь, занимавшийся также починкой плугов, отец восьми девочек.

Отсчет и стрельба. Снова и снова и снова. Брашовцы начали отворачиваться при каждой отсчитываемой цифре «семь».

Ван Хельсинг знал всех жертв. Знал их детей, их родителей, их жен и мужей. Он как будто лично ощущал каждую пулю.

Один мужчина, Мик Банфи, закричал: «Убейте меня!», когда после седьмого отсчета жребий пал на женщину, стоявшую рядом с ним, вдову Абади. Но его просьбы и крики не возымели никаких последствий.

Женщины рыдали и выли. Взрослые мужчины плакали. Вальдемар Цирндорф поднес руки к лицу, либо для того, чтобы просить пощады, либо в тщетной попытке заслониться от пули, которая все равно пробила ему ладони, а затем лицо.

Янош Маер, бывший плотник, а теперь пламенный партизан и любовник дочери Ван Хельсинга, стоял в общем ряду дальше. Он больше не мог этого вытерпеть и вытащил из-под рубашки свой очень старый пистолет Уэмбли.

«Нет! Всё, хватит!», закричал он. «Перебьем их! Нас гораздо больше, чем их!»

И он выстрелил в немецкого лейтенанта. Пуля отколола штукатурку на фасаде кондитерской Израиля Цингера. Гут даже не пригнулся.

Янош тут же стал мишенью, пав жертвой целого десятка автоматов и пулеметов. Его тело заплясало на долю секунды под шквальным расстрелом, а затем рухнуло на землю. Площадь затихла, отзвуки выстрелов еще отдавались эхом в окружающих холмах. Немцы напряженно и внимательно следили за горожанами, ожидая нового взрыва недовольства. Но его не последовало.

«Он не считается», сказал Рейкель, тихим спокойным голосом с той же бесстрастностью, как он вел себя и во всем остальном.

Ван Хельсинг мог лишь стиснуть зубы. Он услышал чей-то крик, когда Янош вытащил пистолет, это был женский голос, очень похожий на голос его дочери, Люсиль.

Он стал искать ее глазами, вглядываясь в лица на площади, но нигде ее не увидел. Тогда он двинулся в обратную сторону и снова осмотрел выстроившихся в шеренгу людей, но все равно не увидел там Люсиль. Может, это его разум сыграл над ним такую злую шутку, заставив представить себе свой худший страх в этот ужасный момент?

Один мужчина, глядя на выстроенных в ряд людей, стал считать их, и это было заметно, от одной из жертв и далее к себе. Результат, очевидно, был кратным семи, и он завопил, как раненый кот, пока пуля из пистолета немецкого лейтенанта контрольным выстрелом не заставила его замолчать.

Гут продолжал считать и стрелять, и шок с каждым новым убийством стал ослабевать до такой степени, что в конце концов его жертвы просто стояли и ждали в каком-то фатальном оцепенении, стоя на месте и не в силах пошевелиться, пока Гут перезаряжал свой пистолет, стрелял и снова перезаряжал его. За ним следовал огромный детина-ефрейтор[6], передававший ему новые, полные обоймы.