Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 28

— Кто его знает? Как-то так получилось. Сама по себе заварилась каша. А гужналог… Про него многие гуторили…

Симонов положил мне на плечо широкую ладонь, проникновенно глянул в глаза.

— Не ври, Федя. Мне все известно. Скромность — хорошая вещь. Но от друзей можно не таиться…

На душе стало хорошо. От друзей можно не таиться. Значит, он считает меня своим другом. Он, Николай Симонов, секретарь райкома комсомола. Такой умный и такой чудесный парень!

Пришлось продать почти весь хлеб нового урожая. Оставили только на семена да и на еду до весны.

— Что будет весной, увидим, — сказала мать. — Как-нибудь выкрутимся. А сейчас помоги, боже…

Отчим пересчитал деньги, завязал в тряпочку и повесил себе на шею. Потом расцеловался с матерью, взял в руки палку и отправился в город.

Пять суток ждали мы его. На шестые он появился на карловской улице. Только вместо посоха держал в руке поводок молодой лошади. Это был стригун. А стригунами таких лошадей зовут потому, что в их возрасте принято стричь им хвост и гриву.

Стригун показался справным. Мы по очереди подходили к нему, трогали за холку, гладили шею и грудь. А Нюрка даже поцеловала его в красивую мордочку.

Только мать не подошла к стригуну. Она смотрела на него не отрываясь, и крупные слезы катились по се щекам. А потом, когда мы отошли от стригуна, сказала с глубоким вздохом:

— Слава тебе господи! Дождались своего праздничка.

Один за другим подходили карловцы. Скоро их набилось чуть ли не полон двор. Они осматривали стригуна, ощупывали его, зачем-то заглядывая в зубы. А дед Редька даже покрутил ему хвост. Этого стригун снести не смог и так лягнул старика, что тот отлетел в сторону.

— Ишь ты, ядрена мать! — проворчал Иван Иванович, вставая и потирая ушибленное место. — Прямо сказать, недотрога. Кубыть, благородных кровей…

А потом мы сидели за столом, ели пшенную кашу, политую борщом, и слушали отчима. Много пересмотрел он лошаденок. Долго топтался возле вороного третьяка. Ох, как хотел обратать его! Но не хватило денег. И не хватило-то самую малость. Отчим даже развязал узелок перед хозяином. Дескать, смотри все что есть. Без всякого обмана. Но тот и глазом не повел. Уперся, и ни в какую. Пришлось отступиться. И взять этого стригуна. Из остатка денег можно Лапонину часть выплатить. И Нюрке на приданое оставить.

— Ничего, — сказала мать, сияя глазами. — Переживем. На будущий год и наш станет третьяком. Можно поставить в борону. А еще через год и в сохе пойдет…

Слово «соха» резануло слух. Вспомнилась заметка в газете. Заводы ускоренно расширяли выпуск плугов и других сельхозмашин. Но машинами этими легче всего пользоваться в кооперативах. Потом на память пришли слова Симонова о ТОЗах. И я неожиданно для самого себя сказал:

— Лошадь — это хорошо. А только не в ней теперь суть. Наступает время жить по-новому. А по-новому можно жить только коллективно. Вот мы и собираемся организовать артель.

— Это что же, коммуния? — выпрямилась мать. — Коммунию затеваете? Так, что ли-ча?

— Нет, — сказал я, почему-то вспомнив предпасхальную ночь, когда мать выбросила меня из дому. — Не коммуна, а ТОЗ. Значит, товарищество по совместной обработке земли. Будем делать все сообща: пахать, сеять, обрабатывать посевы, убирать урожай, молотить. А хлеб делить поровну. По душам и по труду…

Наступило молчание. Все смотрели на меня, будто видели впервые. Или разглядели во мне что-то новое. Да же Денис и тот раскрыл рот от удивления. Раньше всех опомнилась Нюрка.

— Вот он, вражина! — завыла она. — Не успели на ноги стать, как он уж и разоряет. Да пропади ты пропадом со своим ТОЗом! Не мешай жить, окаянный!..

Властным жестом остановив Нюрку, мать сказала мне:

— Делай как знаешь. А нас не впутывай. Мы желаем жить сами по себе. И ни в какую артель не подадимся. Запомни это…

Она перекрестилась перед иконой и ушла на кухню. Выбежала из хаты и разъяренная Нюрка. А отчим покачал головой и назидательно заметил:

— Неподходящий момент выбрал. Совсем неподходящий…

Теперь я и сам думал об этом. И как это сорвалось с языка! Да разве ж в эту минуту они способны были понять что-либо? Стригун затмил перед ними весь мир. Они ничего больше теперь не видели перед своими глазами.

Всю эту неделю мы ходили по дворам, переписывали неграмотных и разглагольствовали о пользе образования, хотя сами были необразованными. Списки получились длинными, но охотников подружиться с ликбезом нашлось не так уж много. Отговорка была одна и та же: все станем учеными — некому будет землю пахать.

Неудача обескуражила нас. Мы сидели на сцене вокруг стола, на котором лежали списки, и уныло сопели. Не так-то просто, оказывается, проводить культпоход.

— А я знаю, в чем тут дело, — среди общего молчания заявил Илюшка Цыганков. — Просто-напросто нам не доверяют. А не доверяют потому, что некоторые из нас начинают обогащаться.

— Как это обогащаться? — спросил Сережка Клоков. — Что ты хочешь сказать?

— А то, что слышишь, — отозвался Илюшка, состроив насмешливую гримасу. — Некоторые из нас обогащаются и подрывают доверие… — И метнул на меня недружелюбный взгляд. — Вот возьмем Хвиляку… — Так называли меня, когда хотели обидеть. — Кто он теперь, наш секретарь? Лошадник. А стало быть, середняк.

— Тоже мне лошадник! — возразил Володька Бардин. — Да что это за лошадь! Какой-то стригун!

— А стригун — это что, баран? — огрызнулся Илюшка. — Сейчас стригун, завтра — третьяк, а послезавтра — лошадь. И нате вам, обогащение. Частный капитализм. Потому и недоверие. Да и как доверять, ежели у нас самих разложение!

— И что же ты предлагаешь? — спросил Гришка Орчиков. — Какой видишь выход?

— Выход у нас один, — ответил Илюшка. — Хвиляку надо снять. А секретарем поставить другого. А он пускай походит рядовым. Середняки не должны быть руководителями…

Выпад был неожиданным. Я слушал Илюшку и ничего не понимал. Откуда эта злость? Не так давно мы договорились. Я извинился перед ним. И он взял назад заявление. А теперь вот опять бунтует.

— Что-то ты смешал все в кучу, Илюха, — рассердился Володька Бардин. — Не разберешь, где бузина, а где малина. Стригун и неграмотность.

— И насчет обогащения загнул, — добавил Сережка Клоков. — Подумаешь, обогащение! Да разве такой факт может повлиять на сознание?

— Может, — запальчиво подтвердил Илюшка. — Еще как! Он же, Хвиляка, теперь будет думать не об ячейке, а о своем частном хозяйстве.

— Почем ты знаешь, о чем я буду думать? — не выдержал я. — В мозгах моих, что ли, ночевал?

Но раньше чем ответил Илюшка, голос подала Маша:

— А как ты сам расцениваешь этот факт?

— Какой именно? — спросил я.

— Да покупку лошади. Как ты к этому относишься? Не тревожит тебя, что семья становится на буржуазный путь?

Захотелось отчитать Машу. Глупый вопрос. Где она увидела буржуазный путь? Но я все же сдержался. Глупость не по умыслу, а по недомыслию. Чепуху, нес и Илюшка, подогреваемый обидой на меня. Надо было развеять сомнения, рождавшиеся у других ребят. И я решительно заявил:

— К факту этому я отношусь так. Стригуна купили родители. Помешать им я не мог. Но путь ихний не разделяю. У меня своя дорога. И я, несмотря ни на что, пойду этой дорогой.

— А куда ведет твоя дорога? — спросила Маша, глядя на меня горящими глазами.

— Туда же, куда ведет дорога комсомола и партии.

— Все ясно, — подытожил Володя Бардин, словно был председателем. — Будем решать.

— Предлагаю такое решение, — сказал Илюшка Цыганков. — Хвиляку с секретарей снять. Как середняка и соглашателя с отсталыми родителями. Секретарем обратно поставить Прошку.

Володька ударил ладонями по столу и сказал:

— Я против такого решения!

— Я тоже против! — подхватил Сережка Клоков.

— И я против! — заявил Гришка Орчиков.

— И я! — подхватил Андрюшка Лисицин. — Не за что снимать…