Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 41

Маша тронула меня за руку и спросила:

— Что ж ты молчишь, Федя?

— Слушаю песню, — ответил я, почему-то вздохнув. — Ленка наша запевает. Вот девчонка!

Опять шли молча. Снег скрипел под ногами. Иногда Маша прижималась плечом, и мне становилось теплее. И только ноги коченели. Валенки старые и худые. Соломенная подстилка потерлась и высовывалась из дыр. Надо было заменить ее, но я все забывал об этом.

— А меня зачем задержал? — снова спросила Маша, и в голосе у нее послышалось недовольство, будто она не одобряла мой восторг. — Для какой надобности?

Неожиданно песня оборвалась, и тишина снова затопила все вокруг. Я взял Машу под руку и сказал:

— Вот какое дело, Машенька. Ты ведь крестница Лапонину? Так?

— Так, — подтвердила Маша. — А только я-то тут причем? Не я же напросилась ему в крестницы.

Отец и мать уговорили, когда батрачили у него. Надеялись, притеснять меньше будет.

— А я и не виню тебя, — сказал я. — Да и родители твои не виноваты. Нужда заставила богача честить. Все это ясно. А напомнил я об этом по-другому. Может, ты возьмешь на себя задачу?

— Какую такую задачу?

— Да лапонинскую. Кроме тебя, никому из нас не проникнуть к ним. И не разоблачить махинацию.

Маша подумала и спросила, что должна делать. Не ответив, я поинтересовался, как ведет себя с ней Миня.

— Как ведет? — с удивлением переспросила Маша. — Да никак. У них я не бываю. А когда случаем, встречаемся, нос воротит. Прошлый год, когда работала у них, жилы вытягивал, гад. Все мало да все не так. Мы же для них скот, а не люди.

— А сама ты к нему как относишься?

Маша с недоумением глянула на меня.

— Как это — сама отношусь? О чем спрашиваешь?

— Как его считаешь? По-твоему, что он представляет из себя как парень?

Маша даже не сразу нашла, что ответить.

— Да какой же он парень? Тип поганый. И дурак набитый.

— А могла бы ты притвориться? — продолжал я. — Ну хоть нанемного, чтобы в доверие втиснуться. И через него разузнать…

Маша долго не отвечала. Она заметно колебалась. Я не понимал этого и начинал горячиться:

— Ну что тебе стоит? Попробуй. Как говорится: испыток не убыток. Авось что и получится. Прикинешься любезной. Шла мимо и заглянула. Проведать. И так это подкатись к нему, Прыщу. Растормоши его. Глядишь, и проболтается. Хоть чуточку. Чтобы ухватиться. Другого ничего нет. А дело серьезное. Отраву они подбавляют неспроста.

— Миня дурак, — повторила Маша в раздумье, будто говорила с собой. — Но он и трус. Перед отцом дрожит… И вряд ли раскроет рот. А если нагрянуть с обыском?

— Обыск может погубить все. Вдруг ничего не обнаружится? Не каждый же день они курят! Да обыск и не уйдет. Сперва надо испробовать другое. И разведать. Вот ты и займись. Может, разведчица из тебя получится? А не получится, еще что-либо придумаем. А ничего не придумаем, тогда уж и на обыск решимся. Моську Музюлю позовем…

У Чумаковой хаты мы остановились. Маша расстегнула полы ватной кофты, сбросила на плечи теплый платок. Ей точно было жарко на морозе. Я же готов был плясать от холода. По дороге солома вывалилась из рваного валенка, и теперь пальцы неуютно выглядывали наружу.

— Значит, ты хочешь, чтобы я попробовала!.. — Маша приблизилась ко мне, и я увидел в глазах у нее яркий блеск. — И стала разведчицей?

— Да, да! — горячо сказал я. — Попробуй. Очень важно. Понятно, тут есть риск. Они могут заподозрить. И тогда… И я боюсь больше не Мини, а Демы. Этот головорез… Но нам приходится рисковать чуть ли не на каждом шагу. А возьмем революционеров. Кто из них задумывался, когда надо было жертвовать ради революции?..

Маша порывисто припала ко мне. Так стояла несколько секунд. Потом так же быстро отстранилась, заглянула мне в глаза и ушла. А я, потоптавшись у чужого двора, повернул обратно и, пытаясь согреться, заспешил по накатанной и скрипучей дороге.

Несколько дней Маша не давала о себе знать. И вдруг явилась в сельсовет, где я безмятежно подшивал в папку документы. Подошла к столу, странно улыбнулась, словно извиняясь за что-то. Я отложил шило, которым прокалывал бумаги, и встал, предчувствуя неладное.

— Что?

Маша глянула мимо меня в окно, затянутое морозным узором, и сказала.

— Самогон, который гонят Лапонины, табачный.

Я не понял.

— Как это табачный?

— А так… В опару табак добавляют.

— Зачем?

— Для крепости. И для выгоды. — И, видя, что я все еще не понимаю, пояснила: — С табаком он намного злее. Они и разбавляют его водой. Отсюда и выгода…

Вот от чего дурман! Вспомнилась Нюркина свадьба. Перед глазами возникли багровые лица гостей. Если бы они знали, чем их дурманили!

— Как же ты узнала об этом?

Маша присела к столу, сплела изредка вздрагивавшие пальцы.

— Я все не знала, как подступиться. А вчера придумала и зашла к ним. Поздоровалась — и прямо к Петру Фомичу. Не дадите ли денег в долг? На юнг-штурмовку, то есть комсомольский костюм, требуются. Петр Фомич аж позеленел. На хлеб попросила бы, говорит, и то не дал бы. А на эту пакость… Да как у тебя язык повернулся? И вообще, говорит, не туда забрела. Тут для тебя чужие. И мне ты больше не крестница. И опрометью — из дому. А я про себя усмехнулась. На то и рассчитывала. И жалобно глянула на Миню. А он догадался и к себе зовет. Заходим, садимся, честь по чести. Ты, говорит, на отца не обращай внимания. Он у нас немного меченый. На деньгах помешанный. Не только тебе, нам отказывает. Правдами и неправдами добывать приходится. И все же я, говорит, кое-что скопил. Могу ссудить на эту самую юнгштурмовку. Только за это ты будешь рассказывать мне обо всем, что комса ваша замышляет. Я, конечно, прикинулась оскорбленной. Ты что ж, говорю, хочешь, чтобы я товарищей предавала? А он мне на это: твоим товарищам все равно скоро крышка. Так что, говорит, не очень-то держись за них. Лучше нам помогай. А мы и денег дадим. И услугу припомним. Вот так, гад, напевает. Я делаю вид, что колеблюсь. А потом свое условие ставлю. Денег, говорю, много не дашь. Знаю, какой ты скряга. За копейку мать продашь. Лучше помоги в другом. Тогда, может, и сговоримся. Расскажи, спрашиваю, из чего самогон гоните. Не зря же ваш на обычный не похож. А зачем, говорит, тебе знать об этом? Я прикидываюсь овечкой: сами намерены попробовать. И хоть малость подзаработать. Хлеба-то лишнего нет. Вот ты и помоги. И тогда на юнгштурмовку не придется у тебя одалживать. Он и признался. Табак, говорит, подбавляем. Тот, говорит, какой на огороде выращиваем. Такую дает крепость, что лошадь свалится. А потом водой разбавляем, ведро на ведро. И загребаем денежки. Я выслушала и говорю: это как раз то что нужно. Табак и у нас есть. Только сколько его требуется? И как он употребляется? Тут Прыщ мнется и предлагает зайти вечерком. Рассказывать трудно, говорит, надо показать, что и как…

Жадность кулаков казалась непостижимой. Но только ли в жадности дело? Может, и правда вредительство? Предположение перерастало в уверенность. Да, это вредительство. И ничто больше.

— Кулаки — жадные твари, — сказал я Маше. — Но дело тут не только в жадности. С табаком они гонят самогон не ради одной выгоды. Тут и другое. Вражеская работа. Одурманить людей, вывести из строя, лишить воли к борьбе. То же, что и опиум. А может, и того хуже. И мы должны разоблачить их. Надо узнать, где и когда они гонят этот табачный. Вот только как это сделать?

В мозгу возникали и тут же исчезали планы. Установить наблюдение? А как проникнуть во двор? Нагрянуть с обыском? Но в это время они могут не гнать. Отобрать самогон и отправить на проверку? А куда отправить? Кто и где может установить, какой он, этот самогон?

— Ничего не приходит в голову, — признался я. — Орешек не по зубам.

Маша убрала руки со стола и выпрямилась.

— А если я пойду к нему?..

Я подумал над ее словами и почувствовал страх.

— А не замыслил ли он чего-нибудь?

— Все может быть. Но, может, и вправду надеется. Вдруг стану шпионкой? А если не так, зачем ему было признаваться? Ведь он рассказал такое… Нет, тут, должно быть, все так. Он покажет и расскажет. И мы разоблачим их…