На поле овсянниковском (Повести. Рассказы) - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 102

В полдесятого я был уже на вокзале — тихом, малолюдном — и сразу нашел Лиду. Она была в бежевом коротком плаще, в беретике, в кирзовых сапожках армейского образца. Мы поздоровались, и я спросил:

— Откуда у вас? — и показал на сапоги.

— Сохранились.

— Вы что, были в армии?

— Да.

— Вы же учились в институте.

— Да. Но после… той бумаги… я пошла в военкомат и…

— И кем же вы были?

— Связисткой. Но я служила в тылах. Войны настоящей, в сущности, не видала. И вообще служила недолго. Заболела тифом, и меня демобилизовали для продолжения учебы.

— Вот как! — протянул я. — Это несколько меняет дело…

— Понимаю, — опять сказала она и улыбнулась.

— Чего вы понимаете? — несколько раздражился я этим словом.

— Ну… что со мной можно меньше церемониться… Так я поняла?

— Не совсем… Но что-то вроде этого. Мне будет легче.

— Это я и подумала.

У нее за плечами тоже небольшой рюкзак, довольно плотно набитый.

— Чего вы набрали? — кивнул я на мешок. — Я купил все, что нужно… на двоих.

— Спасибо, но я не хотела вас утруждать. Сколько я должна вам за билет?

— Ну, уж это к черту! Отставить эти разговорчики!

Места оказались боковые — одно нижнее и одно верхнее. Пока присели на нижней полке… Все время проходил народ с чемоданами, стукали нас по коленкам, но вскоре все расселись, ушли провожающие, и, несмотря на поздний час, люди начали развязывать баульчики и сумки с едой. Потянулся и я к своему рюкзаку.

— Перекусим?

— Я не хочу, — ответила Лида.

— А выпить?

— По-моему, вы уже выпили?

— Да. Встретил приятеля. Тоже фронтовика. Ну, как?

— Давайте, — сказала она просто.

Я вытащил армейскую флягу.

— У меня водка, — предупредил я.

— Ничего. Только чуть-чуть.

Я налил немного и протянул ей. Она выпила сразу. Мне это понравилось. Страсть как не люблю ломак! И вообще привлекают меня женщины свойские, с которыми просто себя чувствуешь. С Лидой я просто себя не чувствовал с самого начала нашего знакомства, но сейчас вроде ледок растопился.

— Молодец! — одобрил я и как бы невзначай положил руку на ее коленку — интересно, как отреагирует?

Она никак не отреагировала, видно решив, что я сделал это случайно, а так как мне надо было наливать себе из фляги, то руку пришлось убрать. А жаль!

Себе я налил побольше и, глотнув все разом, заметно охмелел.

— Расскажите о себе, — попросила Лидия. — Кто вы, что вы?

Я рассмеялся. Вроде я обрел тон и манеру разговора с ней, а потому ответил с присущим мне обычно подтруниванием и над собой, и над партнером по диалогу:

— Толком и сам не знаю — кто я? Художник… холостяк. Наверно, немного циник, как все холостяки, но не бабник… В общем, человек, не очень-то довольный собой…

— Решили пококетничать своими недостатками?

— Ну, о недостатках-то я умолчал… Их хватает. Но наряду с ними имею святое — война…

— Это уже что-то значит.

Она задумалась…

— Я знаю, что вы сейчас подумали, — стоило ли оставаться живым в этой войне, чтобы так жить? Угадал?

— Я не так подумала.

— Но что-то вроде этого? Да?

— Я не люблю никого судить.

— Понимаю, — быстро сказал я, подчеркнув это слово.

Она улыбнулась:

— Не поддразнивайте. Не вы первый… Но я действительно многое понимаю.

— Это-то и страшно. Боюсь умных женщин.

— Я понимаю не умом.

— Это еще страшнее, наверное. Хотите, плесну еще водочки?

— Нет. Мне и так ударило в голову.

— Это хорошо. Но еще лучше потерять голову. Вы теряли?

— Наверное, нет… — неуверенно произнесла она.

— Это плохо.

— Возможно, — так же неуверенно сказала Лида.

Я мог вести разговор в таком духе до бесконечности, но вдруг, посмотрев на нее, осекся.

У Лиды было довольно простенькое русское лицо, миловидное, но не больше, и если б не какая-то настоящая интеллигентность в ее облике, то и внимания не обратишь… Но вот как раз это, да и отсутствие женской опытности в ней, которое я сразу увидел, остановили меня. Не для легкого флирта эта женщина. Такие принимают все всерьез. А всерьез мне вроде бы ни к чему…

— Извините, я выйду покурить, — сказал я и направился в тамбур.

Там, открыв дверь, я вдыхал влажный весенний воздух и, вглядываясь в мелькающую придорожную полосу, как-то ясно представил — я же еду! Еду подо Ржев! В прошлое! И отошли сразу глупые мысли насчет Лидочки, вся суета сегодняшнего дня, полупьяный разговор с приятелем… Только перестук вагонов, так давно не слышанный мною и пробуждающий воспоминания о длинных эшелонных дорогах, в которых пробыл, наверно, в общей сложности несколько месяцев… Путь на восток в семь тысяч километров. Потом еще дальше на восток, почти до Владивостока, потом путь обратно на запад до Урала, где формировалась наша стрелковая бригада, потом путь на фронт… А потом пути в санитарных поездах — с фронта до Москвы, с фронта до Иванова, с фронта до Свердловска…

Да, вся юность была в дорогах… В железных, с их станциями и полустанками, с протяжными гудками паровозов и стуками вагонов, а потом — холодных, темных, метельных, зимних и весенних с распутицей и грязью… Да, сколько их было, дорог — дорог разлук и дорог возвращений… И утром у меня будет дорога. И я жду от нее чего-то, сам не зная чего, но жду…

Может, дожидает меня там моя мина, пролежавшая двадцать лет? И притягивает меня, чтоб хоть и с опозданием, но выполнить свою работу? Да нет, глупости! Какие мины через двадцать лет! Хотя?.. Надо, пожалуй, сказать Лиде, чтоб шла за мной шаг в шаг. Чем черт не шутит — эхо войны…

Когда я вернулся, Лида сидела, поджав колени, положив на них локти рук и кистями поддерживая подбородок, какая-то затихшая и почему-то возбуждавшая жалость… Да, если действительно она оставалась верной своему капитану, что было в ее жизни? Одиночество, воспоминания, и больше ничего. Бедные женщины войны… Вашими любимыми выстланы поля России, вашими погодками, вашими женихами, вашими мужьями… Я растрогался и сказал ласково:

— Ложитесь, Лида. У нас впереди дальняя дорога…

Она подняла голову.

— Я не засну, наверное.

— Ну хоть немного передохните. На какой полке вам удобнее?

— Все равно.

— На верхней будет лучше. Давайте я вам помогу.

Она оперлась мне на плечо, а я приподнял ее. Короткая юбка немного задралась, и я невольно увидел ее голую ногу выше чулка, но сразу отвел глаза, а она смутилась… Верно, и вправду она была верна своему капитану. Сохранилась в ней какая-то девичья наивность и застенчивость, хотя и — «я понимаю». Ничего ты не понимаешь, глупенькая… Целовалась ли ты хоть с этим капитаном? Возможно, и нет?

Я растянулся на нижней, но сон не шел… Нападают на меня порой минуты какой-то растроганности, сентиментальности, и становится мне жалко всех — как сейчас почему-то стало жалко Лиду, — всех жалко, и живых и мертвых, всех, по ком прошлась война… Но не себя. Своя жизнь кажется мне довольно легкой, ненагруженной, что ли… И верно, деньги достаются мне, пожалуй, легче, чем другим, семейных обязанностей нет, ребенка я не родил, дерева не посадил, книгу не написал… Скольжу по жизни, не углубляясь особенно ни в себя, ни в нее. Что ж, видимо, таким уродился, а может, усталь непроходимая, накопившаяся внутри за четыре года войны, да все в пехоте-матушке, так и не прошла за эти двадцать лет? Потому и нету силенок на что-то настоящее? Ну, а другие как же? Ведь тоже воевали, а пишут и картины и романы, делают что-то стоящее…

Около пяти утра поезд подходил ко Ржеву, и я вышел в тамбур посмотреть на этот город, ни разу в жизни не виданный, но вроде родной. Город, за который полегла наша Отдельная стрелковая бригада, да не одна она…

И вот увидел я небольшой вокзал, маленькие домики около него, а потом, когда отъехали, — разбежавшийся по возвышенностям городок, рассыпанный то белыми, то красными кирпичиками домов — Ржев.

Вернулся я в вагон, наверное, с совсем другим лицом, потому как проснувшаяся Лида поглядела на меня с каким-то удивлением и интересом.