На поле овсянниковском (Повести. Рассказы) - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 135

— Хорошая хозяйка-то у тебя?

— Э, браток, они все здесь хорошие… Я, почитай, с самой Белоруссии пробивался, так нигде отказу ни в ночлеге, ни в еде не видал… Памятник после войны русской бабе ставить нужно, вот что. А к этой… к этой вернусь после войны, ежели живым останусь… муж-то ее наверняка убитый, а мы с ней хорошо поладили.

— Сам-то откуда будешь? — поинтересовался Борька.

— Костромской я. А кадровую на западе служил. Той осенью, кабы не война, отслужил бы.

Пришла хозяйка, поздоровалась. И вправду на вид приятная. Оглядела Борьку да руками всплеснула:

— Посмотри, Паша, что с головой-то у него!

— Чего? — занедоумевал Борька, ощупывая свою голову.

— Взгляни в зеркало-то, — продолжала хозяйка и, сняв со стены засиженное мухами зеркальце, протянула Борьке.

Взглянул он впервые за много дней на лицо свое, худющее да обросшее, и увидел на ежике волос своих полосу белую, ото лба идущую до самого затылка, — поседел он! И когда, неизвестно. То ли когда в машине немецкой сидел и трепыхался, то ли когда немца душил? Но факт налицо — шла по темному белая полоска.

— Да… — покачал головой парень.

— А ты говорил, пацан я, — улыбнулся Борька.

Сели завтракать… Тут еще один примак пришел, и стали они рассуждать, как деревню спасти, чтоб не спалили ее немцы при отходе. Три винтовки у них на пятерых да по обойме патронов — не густо. Ничего так и не придумали, решили — обстановка покажет, что делать.

А фронт к ночи опять затарахтел. Вышел Борька на улицу, увидел — мерцало небо зарницами и дальними всполохами.

Неужто приходит конец его мытарствам? Неужто скоро соединится он со своими? Даже не верилось Борьке, боялся он распахнуть душу для радости. А, чем черт не шутит, вдруг случится что!

Уговорили его примаки дальше не идти, а ждать наши войска здесь. Пожалуй, и верно. В сумятице боев угодишь еще под свою пулю или немецкую…

Два дня прожил Борька в Хмелевке, и все грозней гремел фронт, все ярче по ночам горело небо…

И вдруг на рассвете тревога! Прибежал дед запыхавшийся — двигаются немцы к деревне! Оделись быстро. Пашка винтовку с чердака приволок, вбежали в избу остальные ребята и к Пашке — что делать? Пашка у них вроде за старшего.

— Айда на запасные позиции! — скомандовал тот, и дали они ходу через огороды, потом через поле в лес.

Там, на опушке, но со стороны неприметный, стоял сруб, дом недостроенный, без крыши, но с подполом. Здесь скотина чья-то стояла, и сена было много заготовлено, и было отсюда хорошо видать и дорогу, к деревне ведущую, и лесок, из которого она шла, и саму деревню.

По пути прибились к ним несколько подростков деревенских, лет пятнадцати-шестнадцати. Тех в подпол сразу затолкали, чтоб не мешались. Двое из примаков тоже туда нырнули, выскочили с винтовками. Распределили места для наблюдения, расположились и задымили.

У Борьки больно хорошо место у проруба оконного — обзор что надо! Он по привычке уж сектора обстрела наметил, ориентиры определил и с завистью поглядывал на Пашкину винтовку, но попросить не решился.

Около часу прошло… Спускались по очереди в подпол греться, там печурка была, но Борька чуть руки погреет и выскочит — не хочется пропустить, как немцы драпать будут.

И дождался… Вышли из леса сперва несколько человек, огляделись, а потом потянулись… Но налегке шли, без орудий и техники, только подвод много было, разным барахлом груженных. Машин не было — непроходимая тут для них дорога. Бросили, знать, где-то.

Кликнул Борька остальных ребят. Вылезли все пятеро — смотрят, затаив дыхание, и разные, видать, их думки одолевают. Некоторые, что ни говори, обжились здесь, слюбились с бабами, может, по-настоящему, а скоро разлука, скоро война их отсюда выволочит и кинет в бои, из которых то ли вернешься живым, то ли нет… Но Борька-то сиял. Свою войну с немцами, малую, он выиграл. Вот-вот к своим примкнет.

А немцы тянулись и тянулись… Не меньше полка прошло, а конца не видно. Шли понуро, перевязаны платками да шарфами, руки помороженные в карманах, тяжело шагали, усталые невпроворот.

Зачесались у Борьки руки — прицельно отсюда можно бить…

— Ребята, а если… — и щелкнул он пальцами.

— Сдурел, что ли, — сказал один из примаков, здоровый такой, сгреб Борьку увесистой лапой и сдвинул от выруба. — Настреляешься еще, вся война впереди…

Стала редеть немецкая колонна, слитность свою потеряла, и брели уже группками по нескольку человек, а то и поодиночке…

И тут вспыхнул факелом крайний дом во Хмелевке, в котором Борька приют имел. Наверное, плеснули немцы бензином на соломенную крышу, потому как огонь с нее занялся.

— Полькин дом подожгли, гады! — криком крикнул Пашка и бросился было туда, щелкнув затвором, но остальные ухватили его и удержали.

А из деревни уж слышно — заголосили бабы и несколько выстрелов раздалось… Окаменели у примаков скулы, глаза в землю уперли — переживают. А чем помочь? Что сделаешь? С тремя винтовками на полк не попрешь.

Тем временем из леса опять немцы потянулись. Только удивился Борька, что лошади у них какие-то не такие — помельче и похудее. Поднапряг зрение, вгляделся как следует — да никак наши это! Словно горячим чем-то окатило Борьку.

— Наши это! Ребята, наши это! — вскрикнул он и, вырвав из Пашкиных рук винтовку, спрыгнул с выруба и — бегом!

— Куда ты, мать твою! Стой! Немцы же это! — заорали ему вслед примаки, но он не слушал их, бежал с колотящимся сердцем, задыхаясь и шепча: «Наши, наши, наши это…»

И чем ближе подбегал, тем сильнее распирало его, нет, не радость, этого мало сказать, а захлестывающее чувство необыкновенного счастья, какого никогда не испытывал… Когда же услыхал в рядах идущих родной русский матюжок, не сдержал восторженного вскрика.

Один из колонны остановился и, держа ППШ наизготове, смотрел на подбегающего Борьку, а остальные шли, не обращая внимания. На него-то и налетел Борька, чуть с ног не сшиб, стиснул в объятиях и забился во всхлипах, ощущая, как омокрело лицо от горячих, несдержанных слез.

— Ну, ладно, ладно, чего ты? Отцепись, некогда нам… — вроде недовольно, но на деле растроганно твердил тот, полегоньку освобождаясь от Борьки. — Скажи лучше, немцы где?

— Только прошли. Видишь, деревню жгут, гады. Там еще.

— Рота! Развернуться к бою! Направление — впереди стоящая деревня. Бегом марш! — скомандовал тот и, оттолкнув Борьку, побежал. Тут и заметил Борька у него три кубаря в петлицах.

Колонна быстро развернулась в цепь и побежала к деревне. Кто-то потянул «ура-а», остальные подхватили, и раскатилось оно, не особо слитное, не особо громкое, не особо грозное, но влившее в Борьку такую силу, такой восторг, что, позабыв обо всем пережитом, он тоже разодрал рот и, крича «ура» громче, пожалуй всех, понесся в рядах атакующих, любовно сжимая в руках родимую, образца… дробь тридцатого и не позабыв подать патрон в патронник.

Но тут брызнула из горящей деревни пулеметная очередь по развернувшейся роте, прижала людей в снег. Борька же не залег, только приостановился на миг.

— Давайте, ребята, давайте… Сожгут же гады деревню, — не кричал он, а хрипел простуженным горлом, обернувшись лицом к бойцам. — Давайте, родненькие…

И бойцы поднимались, прибавляли бегу, несмотря на поющие вокруг пульки, рябившие около них снег, с удивлением глядя на какого-то суматошного нового бойца, который вдруг ни с того ни с сего вздумал ими командовать, да и не только командовал, но и бежал впереди всех, крича как оглашенный, и которого ни одна пуля не брала, будто заговоренного…

А Борька все хрипел:

— Скорей, ребята, скорей… Сожгут же, курвы… — И бежал, опережая остальных и увлекая их за собой тем порывом, которым была полна его душа, — со своими он, со своими, и — в бою… Так вперед же, вперед!

Дорогой Михаил! Вот и наступил 1985 год — год сорокалетия нашей Победы.