Последствия списывания...(СИ) - Петров Марьян - Страница 2

Мурашки, плавно маршировавшие по пояснице, мертвыми трупами упали в ботинки. Свело низ живота. И как в детстве, втянулась голова в плечи.

— Я так больше не буду, — обещаю на полном серьёзе и даже готов больше не переписываться на лекциях.

— Я ещё ничего не сделал, — идёт на меня с непривычной для мужика плавностью, расстёгивает на ходу рубашку до середины груди, чтобы дышать было свободнее, и закатывает рукава.

— А сделаете. По глазам вижу, — перемахиваю через его стол, сшибая с него кружку, и разбиваю ее на фиг, — а у меня завтра зачёт, мне никак нельзя болеть, без меня не начнут!

Уже жалею, что серые джинсы надел, а не синие: синие новые, их с меня хрен стянешь, а эти подрастянулись уже со временем.

— Глеб, признание вины смягчает наказание, — голосом прокурора вещает декан, двигаясь плавно, как хищник перед броском, начинает обходить стол. Слава всем, все начальники — максималисты, и столы у них огромные, как… ой. Не о том ты, Глебушко, думаешь.

— А я признаю! — ору почти в голос. Мужик так же невозмутим, потому что… звукоизоляция хорошая или знает, что ему ничего не будет?

— Артём Юрьевич, я так весь вечер могу бегать и орать. Видите, какой я шустрый!

— Прямо как вода в унитазе.

— Кто-нибудь не выдержит и вызовет полицию! — это уже пятый по счёту нарезанный круг вокруг стола, а я весь в красных пятнах под раздевающим взглядом.

— Никто… никого… не вызовет, Чернов, они ещё и дверь подопрут, — прямо вижу, как физрук «коня» из спортзала тащит, а руссовик ему двери по пути открывает.

— Аа…артём Юрьич, а где ваши принципы? — я забыл, когда так заикался в последний раз. Дыхание сбилось, и страшно ведь, а улыбаться все равно хочется.

— А у тебя есть справка, что ты инвалид детства или жертва блокады Ленинграда?

— Скоро будет… как у жертвы гнева…

— Глеб! — вздрагиваю и останавливаюсь: вот оно ощущение, когда чуть-чуть… и по ногам заструится. А может так и сделать — тогда побрезгует, поорёт и за дверь выгонит? Зря я, в общем, тормознул, не успел сосредоточиться, как ощутил на шее стальные пальцы, дёрнулся, но поздно. Следующее ощущение —лицом в столешницу припечатали и, прижав коленом, начали расстёгивать штаны, опять же — мне… Паника медленно сдавила в тиски грудную клетку, по ногам прошел озноб.

— Артём Юрьевич… а это же не ваш метод! Вы ж по девочкам… ой… девушкам… ой…

— Лежи спокойно и соплями мне бумаги не подписывай, — рычит декан, а мне слышится наслаждение в голосе, с неким садистским послевкусием.

— А я…

— А тебя больше не спрашивают. Про резиновое изделие номер два слышал?

— Сапоги?

— Надувная кукла, — сильный, деспот, обе мои руки одной удерживает и при этом даже дыхалка не сбилась, а я задыхаюсь, как на километре в гору босым по ёжикам. Смотрю из-за плеча, как Юрьич выстёгивает из шлёвок свой ремень из змеиной кожи.

— Ой, не надо!

— Надо было меня не чатить, Чернов. А за дурную голову ответит задница.

К первому удару не подготовился, зашипел от резкой боли, дёрнулся, но стол вильнуть не дал, только я больно врезался пахом в край. Кожа загорелась огнём, а щёки стыдом. Что-то мне подсказывало, что декан сейчас любовался на мои краснеющие полупопия. Второй удар сорвал подобие глуховатого стона, я губу прокусил:

— Хватит уже!

— Нет, надо третьим закрепить, чтобы уж наверняка до мозга дошло, — третий отметил кожу жёстким щелчком, словно жокей жеребца пришпорил: в отместку лёг окровавленной губой на какой-то приказ или список с кучей печатей, еще и слюну пустил.

— Глеб?

— Родителей вызовите до полной кучи? — если бы мог, то вмазал бы по его чисто выбритой физиономии… но я не мог: во-первых, жопа все еще дышит свежим воздухом, во-вторых… стыдно капздец, прям как в тот раз, когда с трудовиком на спор… не буду это вспоминать даже!

— Надо будет — вызову.

Задница неприятно отекает: это от трёх-то ударов. Внезапно руки мои освобождаются, охнув расправляю их, но подняться со столешницы не позволяет шок: мои наказанные булки целуют… осторожным и едва уловимым касанием… а потом шлёпают ладонью. От неожиданности подбрасывает вверх. Глаза не к месту мокреют.

— Можете идти, Чернов. — декан застёгивает пуговки на манжетах рукавов и мрачно смотрит на кровавое пятно на доках.

— Это всё? — с недоверием пячусь, натягивая на болезную задницу джинсы вместе с трусами. — Вот… совсем-совсем могу? И другого… ммм… административного наказания не будет?

— По премии, что ли, обрезать? Или… сделать глубокие нравственные вложения в нижнюю половину мозга? Я, конечно, почти подписал приказ о нашем сношении и…

— Уже ушёл! — вылетаю из кабинета, чуть сердце не выплёвывая из горла на стол ехидной секретарши со злющими зелёными глазами. Но при виде моего бледно-красного лица, распухшей губы и заправленной как попало рубашки, даме ёрничать расхотелось. Тут же из селектора сердито вылетело:

— Катерина, зайдите ко мне! — секретарша вскинула на меня большие глаза, а я почти бегом покинул приёмную — надеюсь, девушке из-за меня не очень достанется, уж больно голос у Артёма Юрьевича был неудовлетворённый.

К завхозу влетел пулей, только «Наливай!» не крича, хотелось побыстрее притупить остроту позора и боль задней совести. Но по пустой кафедре гулял одинокий сквознячок и даже запаха намеченного застолья не ощущалось.

Вот это поддержали. Вот это помогли. Утешили, так сказать, разделив со мной горести… Бубню себе под нос всякий бред, откупоривая бутылку шампанского. Ну и что, что дарили на восьмое марта и не мне, главное повод, а он есть — я все еще жив и все еще на своей должности, готов дарить людям знания…

— Можно сдать контрольную?..

— Пошел вон! — ору в ответ, не оборачиваясь, и выстреливаю пробкой под звук захлопнувшейся двери. Нет, дарить себя я пока еще не готов, и знания тоже. Хотя меня никто и не брал. А мог бы. Нет, при более удобных обстоятельствах, не распуская рук, а вежливо уложив на лопатки…

— У вас не мыть пока, да?..

— ДА! — ох уж эта привычка мыслить вслух.

Алкоголь лениво греет вены, поднимая градус в крови и обволакивая изнутри. Дурной характер активизируется все сильнее, особенно когда притупляется мозг и начинают скакать гормоны, как в пятнадцать. Хорошее все-таки шампанское, пьяное, язык уже вяло шевелится во рту, на столе сидеть неудобно и я бы прилег. Из закуски только мел, но на пробу он оказывается не вкусный, даже когда уговариваю себя, что желтый это с лимоном, а голубой просто не той ориентации и его надо сожрать первым, чтобы не мучился прям как я.

Я: «Давайте устроим декану темную?» — пишу в чат, прикрыв один глаз и прицеливаясь в буквы. Сенсор забавно дергается и пишет всякую хрень, приходится много раз подряд переписывать.

Я: «Я предлагаю связать его, заклеить рот скотчем, скормить голубой мелок… нет, сначала послать еще за шампанским, потом связать, бросить на стол…» — роняю телефон, руки вспотели и он попросту выскользнул, но сообщение отправилось.

Артем Юрьевич удалил Глеба Викторовича из общего чата

Я на сообщение смотрел минут пять, потом осмысливал, думал, много думал. Много пил и много думал.

— Ноги подними! — рявкает бабка и лупит меня шваброй, протирая подо мной пол. Рассказывает про Сталина и его методы воспитания. Жесткий был мужик. Наверное, Артем его внук, не иначе, уж больно повадки схожи. Нет, я же ничего не сделал… хлопок двери, я вздрагиваю, подтянув к себе поближе ноги.

— Нет никого тут, ушли все! — отвечает кому-то бабуся, прикрывая меня сидящего под столом. Вроде поверили. Вроде ушли.

Ну, подумаешь постебался над деканом на весь универ, ну, поставил его репутацию, которой он так дорожит, под сомнение и задел гордость. Подумаешь… на его месте я бы себя убил. Надо валить. Подальше. У меня еще армия маячит по возрастному показателю, туда и пойду. Там много мужиков, кто-нибудь да защитит, если не прибьет раньше.