Пес в колодце (ЛП) - Вольский Марчин - Страница 9

- И его встретила кара Божья, - прокомментировал случившееся отец Филиппо. – Споры и пари – это ведь тоже смертный грех. Иди, Альфредо, помолись.

Ему не следовало меня уговаривать. В домашней часовне рядом с цирюльней, на полу из нетесаных досок, у основания портрета святого Мерилла, лицо которого вышло из-под кисти Маркуса, а моим участием был фон, наполненный цветами магнолии, я ревностно молился до самого утра. Я просил у Господа милости, прощения гораздо более худших грехов, чем споры на деньги, о том что ввергнул Сципио в преисподнюю. И о желании того же падре Браккони…

Но прежде всего – о милости к себе самому.

4. По образу и подобию

- Вот если бы он был птицей… Если бы был птицей…

Образ падающего мальчика преследовал меня долгие годы. Быть может, именно потому меня отвращало рисование несчастного Фаэтона, который осмелился управлять колесницей Солнца; Беллерофонта, сброшенного со спины Пегаса или неразумного Икара. Иногда мне даже снилось, что Сципио спасают громадные, черные крылья сына ночи, которые на лету вырастают у него из рук и раскрываются, и вместо того, чтобы удариться о мостовую, мой приятель взмывает в небо, словно гигантский нетопырь…

Наяву же о проблемах авиации я рассуждал более конкретно. Маркус неоднократно повторял:

- Придет время, Фреддино, когда человек оторвется от Земли, когда он станет парить в небесах словно Дедал или Магомет на своей кобыле по имени аль-Бурак, пока не увидит сверху Землю лучше, чем святые ангелы.

- Но ведь вы же, мастер, не верите в существование ни херувимов, ни серафимов.

- Но когда я пишу картины, мне они необходимы для моего воображения. Только не об этом я хотел тебе говорить. Хочешь летать? Полетишь! Если мы порвем узы предрассудков, отбросим балласт страха и сомнений в творческое могущество разума, мы станем словно боги. Знаешь, какую мораль следует извлечь из истории о райском Древе Познания Добра и Зла, Фреддино? Попросту твой добрый Господь Бог одубел при мысли о нашем свободном доступе к источникам информации. Ну ладно, не кривись, будто осу проглотил. Выпей со мной… А потом мы полетим в наши мечты.

Много лет спустя, по заказу французского кардинала я уселся за серьезный анализ полета птиц и стал размышлять над возможностью производства машин, тяжелее воздуха. Я чертил схемы, строил модели, проводил вскрытие птиц, прослеживая их костную и мышечную систему, размышляя над тем, как найти привод, который дал бы человеку силу альбатроса при сохранении легкости пернатого великана.

Но вернемся к Фреддино-подростку. Худому и жилистому пареньку с разлохмаченными волосами, с пальцами, вечно измазанными красками, с головой, переполненной совсем даже не подростковыми мыслями. Который, бывало, сбегал с урока, подвергая себя возможности порки, только лишь затем, чтобы послушать в таверне путешественника, прибывшего из Индий, или же отправлялся в самую Буона Рокка, чтобы наблюдать памятное затмение Солнца, предвещающее близящееся время замешательства, катастроф и упадка.

Еще помню, как в одно лето, взяв без спроса любимого ослика донны Пацци, я отправился за перевал Сан Витале, чтобы увидеть сражение. Вот уже несколько дней по виноградникам ходили слухи, что на равнине Аньяни должны столкнуться отряды взбунтовавшегося кондотьера Строцци с императорскими войсками под командованием Бастарда из Штирии. С утра в Монтана Росса я слышал из-за гор уханье пушек. И чувствовал, как кровь пульсирует живее. А двумя днями перед темя видел, как через деревушку Кампино шла наша Зеленая Гвардия, цвет республиканского рыцарства и экстракт мужского запала. Вспомогательные войска из союзной императору Розеттины. Тогда я понятия не имел о политике, не знал, что Солнце, под лучами которого греется старая Республика, уже заходит, а после поражения Строцци мы недолго будет радоваться собственной суверенностью. Как и другие, я считал, что господа из Синьории, из которых наибольшим весом обладали граф Мальфикано, знают, что следует сделать для всеобщего добра. Потому-то хватал меня за сердце и подкреплял дух образ тех великолепных доспехов, жабо или накрахмаленных воротников, носимых по испанской моде. А прежде всего, подкрепляло выражение на храбрых, воинственных и открытых лицах… Внезапно, к моему величайшему изумлению, среди группы офицеров мелькнуло юное лицо моего молочного брата – графа Лодовико. Юноша наверняка отправлялся за своими первыми знаками отличия. Я ему поклонился, но он, похоже, меня не заметил. Над самым настоящим лесом из пик кавалерии развевались флажки, дальше в ногу шагали мушкетеры, крепкие парни с надменным взглядом, безразличные к облаивающим их собакам и высматривающим их из-за заборов деревенских пацанов. Под конец везли орудия с блестящими пастями и огромными колесами, они катились среди скрежета, коротких команд, щелканья бичей и ржания мулов. А потом осталась только поднятая пыль и густой, гвардейский запашок вспотевших мужчин, заряженных адреналином. И это как раз меня удивило, поскольку лично я ожидал, скорее, запаха лавров или ароматического табака.

Через перевал Сан Витале ведет всего одна, наполовину заросшая тропа, так что на другую сторону я добрался только под вечер, никого не встречая. Птицы, похоже, напуганные, молчали; было слышно лишь жужжание медоносных пчел, гудение жуков, серебристое шуршание стрекоз. Я думал, что по другой стороне гор услышу шум битвы, скрежет сталкивающихся клинков, а моим глазам откроется увлекательнейшая батальная фреска. Меня поразила ужасающая тишина поля умерших. На берегу ручья догорала ветряная мельница и скопище деревенских домов; в воздухе ходили кругами стаи хищных птиц. Чем дальше от опушки, тем больше было мертвых тел и лошадей. Они лежали без всякого порядка, одни казались всего лишь уснувшими, других порубили, с вывалившимися кишками, разбитыми черепами, через раны вытекали мозги. Ужасно. Среди луж свернувшейся крови кругами ходили громадные мухи. До пары тел уже добрались собаки. И над всем этим вздымался совершенно непоэтический смрад – вонь пороха, крови, пота и фекалий, гари и распаханной картечью земли. Я глядел на все это в остолбенении. Куда же подевалась героическая монументальность, известная нам из описаний Ливия и Цезаря? Побоище производило самое отвращающее впечатление. Ни малейшего движения, лишь где-то сдавленный стон. Я не мог бы написать всего этого, более того, скорее всего – просто не желал бы. Из кучи тел вопила бессмыслица. Безумная логика смерти.

Среди павших преобладали тела бунтовщиков, но хватало и наших. Похоже, только лишь после отчаянной обороны люди Строцци пошли в рассыпную. А имперские сели им на шею и без пардона резали.

Внезапно я вздрогнул. Среди самого настоящего вала жестоко разорванных, похоже, взрывом картечи тел блеснули серебристые доспехи и светлые волосы, теперь слепленные кровью. Лодовико! На нем лежал, как будто пытаясь защитить юношу, седой офицер в мундире с цветами Мальфикано и огромный негр, которого я частенько видел во время парадов. И тут мне показалось, будто бы я замечаю какое-то движение. Я тут же подскочил к павшим и столкнул тела с парня. Глаза Лодовико были прикрыты, но он еще дышал. Никаких особых ранений я не заметил.

- Ваше высочество граф, синьор Лодовико! – воскликнул я.

Тот открыл глаза, но водил ими бессознательно, попытался пошевелить губами…

Я, скорее, почувствовал, чем услышал движение за спиной. Рванулся в бок, и огромный дротик пролетел всего лишь в дюйме от меня, вонзаясь в торс мертвого чернокожего. Нападавших было трое: грязных, оборванных, нагруженных добычей.

- Прочь! – крикнул я.

Правда, вышло это у меня довольно пискливо. Двое грабителей положило добычу на землю и достали короткие стилеты, применяемые профессиональными убийцами. Третий же двинулся вперед, опираясь на громадный бердыш. Я схватил брошенную офицерскую рапиру. Разбойники лишь загоготали.

- Отодвинься-ка, барчук, - рявкнул их атаман. – Не ты нам нужен, а вот этот…