Мотылёк над хищной орхидеей (СИ, Слэш) - Соот' - Страница 3

Потом был ещё Жозе — его поселили с Конрадом в один блок. Жозе приезжал учиться по обмену, ему дали на знакомство с Эдинбургом всего один год, и времени даром Жозе не терял — попытался подкатить к одиноко сидевшему на общей кухне Конраду в первый же день.

Конрад дал ему от ворот поворот — но только затем, чтобы через неделю обнаружить, что за ним ухаживает его сосед. На сей раз потенциального любовника Конрад знал достаточно хорошо и не решился сразу же отказать.

Какое-то время они провели вместе, но дальше поцелуев и осторожных ласк в туалете между парами дело не зашло — Конрад всё оттягивал главное, понимая, какая ему уготована роль, и не в силах избавиться от чувства, что когда это произойдёт, он изменится целиком.

— Тебе как будто операцию по смене пола предлагают, — шутил Лоуренс, его сосед. Но шутки становились всё более натянутыми, а Конрад всё давал задний ход.

На их курсе однополых пар было три, а биполярная ориентация и вовсе была чем-то вроде местной моды, так что говорить «я не по этой части» означало бы показать себя отсталым, домашним мальчиком из Глазго — но как ни старался, преодолеть свой страх Конрад не мог.

— Я просто не хочу, — говорил он, пока Лоуренсу в конце концов не надоело тратить время попусту, и он не решил сосредоточить усилия на более доступных целях.

Конрад же остался «на своей стороне реки», хотя и продолжал тусоваться с ребятами, которые свободно целовались и обнимали друг друга на показ, а что делали уединившись — Конрад предпочитал не представлять.

Ещё в тот, первый раз, когда поступило предложение от мистера Маккоя, Конрад отчётливо понял, почему именно его отец не хотел, чтобы он учился здесь — на факультете искусств.

Борьба шла долгих несколько лет, пока наперекор отцу он не подал документы на получение стипендии и не поставил отца перед фактом, что собирается стать скульптором всерьёз.

Отец так и не простил ему этот, как он выражался, «бред», и отношения в семье оставались натянутыми до сих пор.

Впрочем, у них и не было особо времени, чтобы помириться между собой — Конрад приезжал только на Рождество, летом предпочитая колесить с друзьями автостопом по Европе. Впрочем, одну из подобных вылазок они сделали и весной — ровно в те дни, когда отцу приспичило навестить Конрада и узнать, как у него дела.

Не застав сына ни на территории университета, ни в Эдинбурге вообще, Кейр-старший (такова была фамилия всех мужчин в семье Конрада и даже некоторых девушек) твёрдо убедился в том, что сын его отправился не на учёбу, а на заработки в публичный дом. Он тщательно готовился, не скрывая от сына того, что по возвращении его ждёт громадный скандал — что ничуть не прибавило Конраду желания на лето возвращаться домой. И вот прошло ещё полгода, и снова настало время каникул — но тут уже прятаться от родных у Конрада не хватило духу. Он очень надеялся, что боевой пыл отца за прошедшие месяцы хоть немного поугас, но тот продолжал смотреть на него как на отброс, и рождественский ужин грозил вылиться в полноценную бурю со снегом и льдом.

Остановившись на остановке, Конрад дождался автобуса и, запрыгнув в него, отправился к отцу. Зонтик сестре он так и не подобрал.

Устроившись на сиденье, Конрад перестал наконец коситься на поток машин, где ему ещё с минуту назад продолжал чудиться Ягуар, и целиком погрузился в телефон.

Конрад рассчитывал вернуться в торговые ряды на следующий день, но сделать это ему так и не удалось. Весь вечер отца не было дома, и Линдси уехала вместе с ним — закупать продукты к Рождеству.

Конраду не оставалось ничего иного, как завалиться в кровать. Он жутко хотел спать, но до последнего, пока сознание не оставило его, продолжал думать о странном незнакомце с тростью, который сам походил на Скруджа или одного из его духов Рождества.

Конрад редко знакомился на улице — вернее сказать, никогда. Но в этот раз он жалел, что так и не решился спросить его имени, а тот не назвал его сам.

Наутро же родня загрузила его делами по дому с самого утра. Пока отец наряжал ёлку и накрывал на стол, он помогал Линдси резать овощи и раскладывать их по тарелкам.

После полудня они ненадолго прервались, потому что сестру позвал к себе отец, и Конрад ненадолго остался один. Он присел на подоконник и потянулся к мобильнику.

Фейсбук продемонстрировал ему два десятка непрочитанных новостей и примерно столько же желающих добавить его в друзья.

Конрад невольно остановил взгляд на фотографии молодого Орландо Блума, обладатель которой писал ему: «Привет! Мне кажется, нам есть о чём поговорить — напиши мне, если любишь Сэма Смита».

Конрад хмыкнул. Сэма Смита он не любил. И всё же поёрничать насчёт фотки не преминул.

«Ты уши отрезать забыл», — написал он и отключил телефон, заметив, что Линдси снова появилась на кухне и направляется к нему.

Ужин с отцом в самом деле тянулся долго. Разговор клеился с трудом.

Перчатки были отложены в сторону с гордым: «Я посмотрел», так что Конрад даже не смог сделать вывод — угодил он или нет.

Перед Линдси пришлось извиниться и предложить ей на выбор сутки ожидания или пару купюр. Линдси выбрала купюры и всё оставшееся время торжества продолжала, позёвывая, смотреть перед собой.

Вообще-то с братом она всегда общалась легко. Они продолжали переписываться даже после того, как Конрад уехал в Эдинбург, и всегда с удовольствием выслушивала его рассказы о жизни в кампусе, чтобы потом поделиться историями с подружками с таким видом, как будто бы они произошли лично с ней.

Однако то ли отсутствие подарка всё-таки задело её, то ли тягостное молчание, культивировавшееся отцом, давило не только на Конрада, но она явно не собиралась его спасать.

— Ты очень похож на мать, — констатировал отец ни с того ни сего.

Конраду оставалось только поджать губы и заставить себя смолчать. «Похожесть на мать» была основным аргументом против него с тех самых пор, как та умотала в Нью-Йорк — к слову, и не думая забирать его с собой.