Тень ислама - Эберхард Изабелла - Страница 25

Не было возможности ни поставить палатку в темноте, ни зажечь наш маленький фонарь. Могло быть около трех часов утра, и в ожидании рассвета мы предпочли лечь на открытом воздухе, а для этого Али должен был с большим трудом добыть несколько покрывал и бурнусов. Кроме того, нужно было спасти наказанных-таки за свою дерзость коз, сильно стонавших и бившихся под палаткою.

Задыхаясь под моим бурнусом, на который песок продолжал падать мелким дождем, и прислушиваясь к пугливому ржанию и топоту моей бедной лошади, привязанной к колу и бодаемой беспокойными козами, я не могла уже уснуть.

Ветер, наконец, утих почти совершенно. Али разложил большой костер из хвороста, и мы уселись вокруг огня, оцепенелые и утомленные. Один Али сохранил свое обычно веселое расположение духа и подшучивал над нашими погребальными лицами.

Начинавшийся день обещал быть ясным и спокойным. Усеянная бесконечным количеством новых серых холмиков пустыня казалась застывшим после ночной бури морем.

Мне пришла мысль проскакать галопом по равнине, простиравшейся за поясом дюн, ограждавших нашу долину.

Али остался устраивать палатку и приводить в порядок наше маленькое хозяйство, засыпанное песком и разбросанное в течение ночи. Он советовал мне, однако, не удаляться на большое расстояние от кочевки.

Но не тут-то было! Едва только очутилась я на равнине и отдала поводья моему верному «Суфу», славное животное, нервированное бурною ночью, рванулось вперед, как стрела.

Долго неслась я с головокружительною быстротою, опьяняемая пространством и великолепием зарождающегося дня.

С большим трудом переведя, наконец, моего коня на шаг, я повернулась в седле и увидела, что заскакала слишком далеко…

Не находя нужным торопиться возвращением на кочевку, я вздумала проехаться по холмам, замыкающим собою долину. Направившись к западу, я очутилась в лабиринте дюн, подымавшихся все выше и выше.

Среди них были долины, очень похожие на нашу, и на этих ровных местах я, чтобы не терять времени, пускала «Суфа» рысью.

Мало-помалу небо снова начало покрываться облаками, хотя ветер не усиливался. Если бы не ночная бур я, которая высушила и переместила верхний слой песка, такое слабое движение воздуха не могло бы вызвать никаких изменений на поверхности почвы. Но последняя приведена была в состояние мельчайшей пыли, продолжавшей сама собою стекать с обрывистых дюн. Я заметила, что мои следы исчезают весьма быстро.

После часа езды я начала удивляться тому, что не вижу кочевки. Было уже довольно поздно, жара становилась тяжелою. Однако, ведь я же действительно ехала к западу?..

Наконец, я остановилась, поняв, что направилась не по тому пути и, вероятно, миновала нашу долину.

Меня начало брать сильное смущение. Куда же мне следовало направиться теперь? Переехала ли я дорогу или не доехала до нее, т. е. нахожусь ли я к северу или к югу от кочевки? Рискуя заблудиться окончательно, я решила взять северное направление, которое, во всяком случае, было наименее опасным.

Но, проехав час в эту сторону и не видя пред собою ничего утешительного, я повернула опять к югу.

Было уже три часа пополудни, и мое неприятное приключение уже не забавляло меня больше. В капюшоне бурнуса у меня был всего лишь один арабский хлебец и бутылка холодного кофе. Я начала спрашивать себя, что будет со мною, если я не найду дороги до наступления ночи.

Оставив «Суфа» в одной долине, я вскарабкалась на самую высокую дюну. Вокруг себя я видела только серые волны холмов и не могла понять, каким образом ухитрилась я в такое короткое время заблудиться до такой степени.

Не желая, наконец, продолжать бесцельное брожение и опасаясь быть захваченною ночью в таком бесплодном месте, где моя лошадь, уже страдавшая от жажды, могла бы не найти и травы, — я принялась искать удобную для ночлега долину.

Завтра с зарею, думала я, отправлюсь к северу и найду дорогу на Тайбет…

Я нашла небольшую продолговатую и глубокую долину с довольно густою и удивительно зеленою растительностью. Освободив «Суфа» от сбруи и пустив его на траву, я отправилась исследовать мой «остров Робинзона».

Почти посредине долины я нашла небольшое пространство, на котором виднелась еще не смешавшаяся с песком кучка золы и валялись кости зайца. Очевидно, здесь ночевали охотники. Может быть, они вернутся снова?

Эти охотники Сахары — люди грубые и первобытные, проводящие жизнь под открытым небом, там, где придется. Некоторые из них оставляют свои семьи далеко в оазисах, другие представляют собою настоящих детей песков, скитающихся вместе с женами и детьми. Их жизнь так же проста и несложна, как жизнь газелей пустыни.

Среди охотников есть немало людей, бежавших от правосудия. Но в этих местах, еще довольно близких к городам и селениям, такие «раскольники», как их зовут на чиновничьем языке, довольно редки, и мне хотелось поскорее увидеть тех охотников, следы которых я нашла, для того, чтобы поскорее выйти из моего смешного положения. В каком страхе за меня должны были быть мои товарищи, в особенности мой верный Али!

Радостное ржание вывело меня из этих размышлений: моя лошадь, приблизясь к очень густой и очень зеленой чаще и просунув голову в ветви, обнюхивала что-то необычайное.

…Среди кустарников находился один из многочисленных в Сахаре «хасси», т. е. узких и глубоких колодцев, довольно часто встречающихся в стороне от всех дорог и известных только проводникам. Почти роскошная зелень долины объяснялась присутствием этой воды на небольшой глубине.

Я принялась черпать ее бутылкою, привязанною к поясу.

Вдруг сейчас же за своею спиною я услышала чей-то голос:

— Эй ты, что ты там делаешь?

Я повернулась. Передо мною стояли три сильно загорелых, почти черных человека, одетых в лохмотья, с легким багажом в полотняных мешках и с кремневыми ружьями.

— Я хочу пить.

— Ты заблудился?

— Я кочую недалеко отсюда с ребайскими пастухами.

— Ты мусульманин?

— Милостью Божией, да!

Тот, который обратился ко мне с этими словами, был почти старик. Он протянул руку и прикоснулся к моим четкам.

— Ты принадлежишь к братству Сиди-Абд-эль-Кадер-Джилани… В таком случае, мы братья… Мы также Кадрийя.

— Слава Всевышнему! — сказала я.

Я испытала большую радость, встретив в этих кочевниках моих собратьев: между членами одного и того же братства взаимная помощь является обязательною. Действительно, они также носили четки Кадрийя.

— Погоди, у нас есть веревка и ведро, мы напоим твою лошадь, и ты переночуешь с нами; завтра утром мы проводим тебя к твоей кочевке. Ты сильно уклонился к югу, миновав кочевки ребайя, и теперь, идя напрямик, тебе нужно по крайней мере три часа.

Самый молодой из них захохотал:

— Ты, я вижу, шустрый!

— А вы из какого племени?

— Я и мой брат — мы Уледы Сейха из Тайбет-Геблия, а этот — Ахмед-Бу-Джема — шаамбец из окрестностей Бере-софа. У его отца был огород в Элуэде, в колонии Шаамба, в селении Элакбаб. Он убежал, бедняга…

— Почему?

— Из-за податей. Он отправился в Ин-Салах с нашим шейхом, Сиди-Магометом-Таиебом, а когда возвратился, то нашел жену умершею от тифа, а огород пустующим; и вот он убежал в пустыню — из-за податей.

Молодой сейхиец, говоривший мне это, привлекал мое внимание примитивностью своего лица и мрачным блеском своих карих глаз. Он мог бы служить типом кочевнической расы, смешанной с азиатскими арабами.

Ахмед-Бу-Джема, худой и гибкий, казался вторым по старшинству возраста, по крайней мере, насколько можно было судить об этом по верхней части лица, так как нижняя была закрыта черною вуалью, как у туарегов.

Самый же старший из троих имел красивую голову старого дорожного грабителя — орлиную и мрачную.

У Ахмеда-Бу-Джема висели на поясе два великолепных зайца. Он отошел немного от колодца и, произнеся «Бисмиллах!», принялся потрошить свою дичь.

Солнце уже скрылось за дюнами, и последние розовые лучи дня скользили по земле между остроконечными листьями джигды. В вечернем освещении кусты «дринна» казались золотистыми.