Тень ислама - Эберхард Изабелла - Страница 29

Мохамед и Маджуб отправились на базар с зарею. Всю дорогу они шли вместе, сопровождаемые младшим братом Беналией, гнавшим перед собою трех коз, которых Маджуб хотел продать. Мохамед ехал верхом на своей маленькой кобылке, имея за собою на крупе Маджуба, Беналия же шел пешком, напевая:

«Пастух был на горе. Он был маленький; он был сирота. Он играл на свирели. Он пас овец и коз Белькассема. С наступлением ночи из леса вышла пантера; она пожрала маленького пастуха и его стадо… Дети Белькассема оплакивали прекрасное стадо чудных коз… Никто не плакал по маленьком пастухе, потому что у него не было отца…»

Беналия импровизировал, и его молодой и сильный голос эхом отдавался в лесу и горах. Бессознательный поэт, он говорил правду о своей расе и воспевал действительную жизнь ее. Но, вор и бездельник, он не пользовался уважением людей своего племени…

Прибыв на базар, три брата разошлись, по арабскому обычаю, в разные стороны. Мохамед, имевший с собою для продажи лишь небольшой кувшин масла, сейчас же отправился на поиски заимодавца-кабилла.

В синей блузе и желтом тюрбане, высокий и худой, «зуауи»[22] развязывал большой пакет платков и ярких ситцев. Увидя Мохамеда Айшубу, он улыбнулся.

— А, ты снова? Дело, значит, неважно? Ну что, рассказывай!

— Слава Богу, во всяком случае! Все идет хорошо.

— Тебе нужны деньги?

— Да, отойди в сторону, поговорим.

— Ты должен мне уже двести франков. Ты должен также другим и даже г. Фаге.

— Я плачу проценты. Я работаю теперь только на вас и на подати.

— Я не дам тебе больше под такой процент. Это слишком мало, так как приходится долго ждать.

— Ты не мусульманин! Бог запретил тебе одолжать деньги даже под копеечный процент.

— Мы делим грех: мы одолжаем, а вы, арабы, занимаете. Если бы не ваша жадность, кому бы одолжали мы?

— Это жиды научили вас этому ремеслу?

— Довольно. Хочешь ты денег или нет? И сколько тебе нужно?

— По цене зернового хлеба, шестнадцать франков.

— Шестнадцать франков… Ты дашь мне расписку на тридцать два франка.

— Вот жидовский промысел! Откуда же я буду платить тебе такие проценты?

— Устраивайся.

Торг был долгий и страстный. Мохамед защищался в надежде оттягать хоть несколько копеек. Каси, видя, что он держит свою добычу за горло, спокойно зубоскалил. Наконец, бедуин сдался, и сделка состоялась. Завтра утром они пойдут к переводчику, напишут документ и, чтобы не противоречить закону, поставят спасительную фразу: «Сумма получена зерном». Мохамед Айшуба получит шестнадцать франков для того, чтобы засеять поле, а после жатвы заплатит вдвое.

С наступлением ночи он завернулся в свой бурнус и лег у арабского кафе. Его начала мучить беспокойная мысль. При плохом урожае, который будет несомненно, так как год начался сильными холодами и проливными дождями, каким образом будет уплачивать он все эти долги, которые упадут на его голову в августе месяце? «Бог поможет», — успокоил он себя и сейчас же заснул.

В отсутствие мужчин старая морщинистая женщина с крючковатым носом и маленькими, живыми и сверлящими, точно буравчики, глазками вошла в гурби Айшубов. Это была мать Ауды, жены Мохамеда.

Она отвела свою дочь в угол и с запальчивостью, размахивая своими высохшими руками, на которых позвякивали серебряные браслеты, начала говорить ей шепотом:

— Ослица, зачем ты остаешься у своего мужа? Ты хорошо знаешь, что другие женщины твоих лет хорошо одеваются; мужья нежат и берегут их. Посмотри, как обращается он с этою сукой, Лалией, которую предпочитает тебе. Зачем же ты остаешься у него? Беги к отцу. Если муж вздумает взять тебя силою, — иди к администратору. После этого Ай-шуба не захочет тебя, ибо он держится обычая, а когда ты нарушишь обычай и покажешь свое лицо «руми» (неверным) — он откажется от тебя… Тогда мы найдем тебе другого, лучшего мужа.

— Я боюсь.

— Скотина! Разве ты не веришь мне? Разве я хочу тебе зла? И чего ты боишься? Нет у тебя отца, что ли, а твои два брата— разве они не львы?

Подперев щеку ладонью, Ауда задумалась. Она не питала никакой привязанности к мужу и боялась его. Если она ревновала его к Лалии, то это никоим образом не было чувство женщины, оскорбленной в ее любви и достоинстве, а просто — Мохамед приносил Лалии украшения и подарки, Ауда же была завистлива.

Ауда решилась.

— В понедельник они будут на базаре в Монтеноте. Скажи моему отцу и моим братьям, чтобы они пришли за мною с серым мулом.

— Сделай сначала своему мужу сцену. Скажи ему дать тебе такие же вещи, как Лалии, и позволить тебе провести несколько дней с нами. Он не согласится, а ты настаивай. Он побьет тебя; тогда со вторника, если он не откажется от тебя, мы пойдем жаловаться администратору.

Во время этого разговора в гурби вошла заплаканная женщина. Это была Айша, соседка. Она присела в углу и начала плакать. Молодая еще, она была бы недурна собою, если бы не татуировка, покрывавшая ее лоб, щеки и подбородок.

— Что с тобою, дочь моя? — спросила старуха. — Не больны ли твои дети?

— О, мать, мать! Прошлый раз, когда мой муж работал у каида, проходили зуауа. Они показали мне красивые платки розового шелка по четыре франка. Я купила два, потому что кабилл обещал подождать до конца месяца. Моя мать дала бы мне денег. Теперь кабилл говорит, что я должна ему двенадцать франков, и требует меня в суд. Мой муж бил меня и хочет дать развод. Я не знаю, будут ли у него деньги, чтобы заплатить… Боже, сжалься!

— Я, — говорит Ауда, — никогда не покупаю в кредит. От шерсти я припрятала больше трех франков, а когда сбиваю масло, то тоже прячу немного, чтобы продать с детьми. Зерно я также продаю украдкой… Таким способом я имею деньги, чтобы купить себе, что хочу.

Подошла сестра Мохамеда, Фатьма, и женщины начали выражать сожаление соседке.

— Сожги немного рога барана, зарезанного к большому празднику, и всыпь золу в еду твоего мужа; он не сможет тогда отказаться от тебя. Смотри, не пробуй только сама, это мешает женщинам иметь детей.

Старуха умела колдовать.

Айша сложила руки, потом поцеловала грязную полу млафы лукавой колдуньи:

— Мать, умоляю тебя, пойдем ко мне. Мой муж уехал; приготовь рог ты сама. У меня есть два.

— Но если я сделаю это, то мне нужно будет четыре дня душить бензоем мою гурби и поставить две цельных восковых свечки Сиди-Меруану. Дай мне шесть су, тогда я пойду.

Из складок головного убора Айши шесть су перешли в угол млафы старухи, которая встала и взяла свой хаик и палку.

— В понедельник, в полдень. Главное, не забудь шерсть… — шепнула она на ухо своей дочери.

Усталый и промокший, вернулся Мохамед домой с деньгами кабилла, которые он получил в передней переводчика после подписи обязательства.

Он нашел своего сына Маммара горевшим в лихорадке на коленях Лалии.

Ауда, свободная от работ по хозяйству, ворчала со злобою:

— И всегда должна я работать! Другая никогда. Готова поспорить, что ей принесли подарки. Мне же никогда ничего!

Пораженный внезапной болезнью малютки, Мохамед повернулся к Ауде.

— Что ты ворчишь, как сука?

— Я прошу у Бога милости ко мне…

И с необычайною наглостью она начала по зернам четок высчитывать свои обиды.

— Замолчи ты, — сказала кроткая Лалия. — Разве не видишь, мальчик болен, человек устал?

— Ты, дочь змеи, ты не смеешь говорить мне ничего. Ты горда, потому что хорошо одета, гадина!

Маджуб нетерпеливо пожал плечами.

— Если бы ты была моя, — сказал он, — я выбросил бы тебя за дверь коленом под спину. А этот слишком терпелив.

В душе Мохамед очень хотел бы развязаться с Аудой, но он жалел выкупных денег и, как всегда, ограничивался тем, что побоями заставлял ее молчать.

На другой день болезнь ребенка ухудшилась. Лекарства старухи не помогли ему, и в следующую ночь он умер. Когда поднятые агонии ручки Маммара упали и сделались неподвижными, Мохамед обхватил двоими мозолистыми руками тельце сына и зарыдал от душевной боли.