Тень ислама - Эберхард Изабелла - Страница 5

Вся показная роскошь этих несчастных артистов состоит в полированных медных кольцах и шелковых тесемках, украшающих их инструменты.

Один из них, бородатый и широкоплечий детина в большом белом тюрбане, немилосердно, не обращая внимания на товарищей, колотит в марокканский тамбурин. Другой, слепой, играет на свирели. Подавшись всем телом вперед, раскачиваясь и вращая мутными белками своих потухших глаз, он точно плачет или жалуется кому-то на свою судьбу, и его камыш выводит нежные и грустные звуки, вызывающие у слушателей вздохи сочувствия. Третий — гусляр, аккомпанирует слепому.

Застрявшие на базаре и бродившие по поселку бени-гилы вламываются толпой в кофейню. Неуклюжие и громоздкие люди пустыни с удивлением смотрят на столы и скамьи.

Однако, они улыбаются — они гордятся успехом своих соплеменников у «м’цана»[10].

Возле музыкантов на полу стоит поднос, на который слушатели бросают медные и серебряные деньги. При каждом звуке упавшей монеты играющий на тамбурине нараспев благословляет великодушие жертвователя.

Но бени-гилы довольствуются тем, что поощряют музыкантов своими позами и одобрительными возгласами. Лишь изредка кто-нибудь из них решится бросить на поднос копейку, долго роясь перед этим в своей «цабуле» (красном комканом мешочке, носимом кочевниками.

Но вот один из кочевников, совсем юный, у которого, очевидно, не выдержало сердце, встает и, приставив к груди суковатую палку, начинает медленный танец.

Среди арабов слышится смех — по жесту с палкою в танцоре узнали пастуха.

Опоясанный красно-зеленою «фута» содержатель кофейни ходит с подносом вокруг посетителей и каждый раз громко произносит имя гостя, заказавшего чай, призывая на него благословение Подателя.

После короткой лунной ночи, проведенной на циновке перед мавританской кофейней «Махцен», в ксаре Бени-Унифе, я просыпаюсь с тем легким опьянением, которое я испытываю обыкновенно после сна на дворе, под открытым небом.

Присев на камень у дороги, я ожидаю моего спутника Джилали, туземного кавалериста, который должен проводить меня в Бехар.

Путешествие к группе этих оазисов интересует меня до такой степени, что вся скука, начинавшая овладевать мною в Аин-Сэфре, проходит сама собою, и я чувствую себя спокойною и счастливою.

Начинающийся летний день обещает быть прекрасным. На небе ни одного облачка, над пустыней ни одного пятнышка тумана. Легкий ветерок, дующий с вечера, унес пыль и испарения. На востоке уже занимается заря. На темнеющем западе виднеется бледный лик заходящей луны.

А вот подъезжает и мой спутник. Я сажусь на свою белую кобылицу, и мы поворачиваем наших лошадей в сторону умирающего светила.

Джилали — рослый парень с добрым и открытым лицом кочевника племени трафи. Он предупредителен и расторопен и будет хорошим товарищем по путешествию.

Мы едем по усеянной черными камнями долине, между позолотившимся уже солнцем Джебель-Грузом и низкими холмами Гара.

Направо, у входа в глубокое ущелье Груза, виднеется небольшая пальмовая роща оазиса Мелиа с ее обильными водою сегиям[11] и прозрачными прудами.

В прошлом году спасавшиеся от преследования банды грабителей учинили большой дебош в этих садах, покоящихся сейчас безмятежным утренним сном.

По мере того, как мы удаляемся от бесплодного Бени-Унифа, пустыня несколько меняет свой вид. То здесь, то там из песчаной почвы выскакивают отдельные кустики альфы, расползающейся иногда в довольно широкие темно-зеленые пятна. Чаще встречаются высохшие русла ручьев, поросшие густым кустарником. Большие мастиковые деревья отбрасывают на красную землю свою круглую тень…

…Облако пыли надвигается на нас с запада, навстречу ветру.

Это одна из рот Иностранного легиона, возвращающаяся с юга. Сильно загорелые и покрытые пылью белокожие и большею частью светловолосые люди громко поют свои немецкие или итальянские песни.

На арбах обоза лежат больные.

Взобравшись высоко, поверх багажа, они с угрюмым равнодушием страдающих лихорадкою смотрят на однообразие пустыни, мысленно рассчитывая время, когда они прибудут в Бени-Униф, откуда их повезут по железной дороге в госпиталь в Аин-Сэфру.

Спустя час мы встречаем другой маленький арбяной транспорт, конвоируемый стрелками.

Конвоиры сняли с себя мешки и ружья и, положив их на телеги, шагают рядом с мулами с видом людей, вышедших на прогулку.

Вот прошли и они, и вокруг нас снова безмолвие пустыни.

Время от времени Джилали заводит песню, но не кончает ее.

Солнце светит нам в спину; дующий сзади ветерок заглядывает иногда в лицо; жара не утомительная. Мы чувствуем себя хорошо, и у нас нет желания разговаривать.

И это всегда так на пустынных дорогах юга. Долгие часы проходят без печали, без скуки, неся с собою умиротворяющее спокойствие, при котором можно жить молчанием… Я никогда не жалела на одного из этих потерянных часов.

Путешествовать верхом — это значит не думать, а видеть следование одного предмета за другим и находить смысл своей жизни в измерении пространства. Простота и однообразие медленно развертывающихся картин природы способствует тому, что мы сами мало-помалу освобождаемся от наших внутренних складок и проникаемся чувством легкости и душевного спокойствия, чего не может, конечно, доставить паровое передвижение своим лихорадочно торопящимся путешественникам.

Когда, изнуряемые жарою, наши лошади лениво переставляют ногу за ногу, я замечаю самую мелкую неровность почвы, и она запечатлевается у меня, как необходимая деталь картины.

Это и есть то здоровое состояние духа, которым когда-то обладали все человеческие расы и которое длится еще рядом с нами в крови кочевников.

В Алжире, глядя на европейцев, стремящихся в один и тот же час, по одному и тому же направлению для того, чтобы сбиться в одну кучу или же бродить вокруг музыки по бульвару, я чувствовала в своей душе что-то неприятное и унизительное для человека. Мне казалось, что лучше пасти баранов, чем составлять одно целое с толпою.

В этих словах нет ни гордости, ни романтизма. Я живу жизнью пустыни так же просто, как погонщики верблюдов, сохары, или туземные наездники, мохацни.

Я всегда была проста и в этой простоте находила глубокое утешение, которым никогда не обманывала себя.

Когда я спала на открытом воздухе, под прекрасным небом Южного Орана, я чувствовала, как мое тело насыщалось энергией земли. Грубая, чисто животная сила заставляла меня вскакивать до зари и, оседлав мою кобылу, двигаться прямо перед собою, не утруждая себя никакими размышлениями. Я не хочу ни изобретать, ни открывать ничего. Я вижу остановки по пути и считаю их незначительными подробностями… В этой каменистой стране, лишенной зелени, существует нечто, именуемое временем. Восход и закат солнца — это великолепно обставленные и полные глубокого смысла драмы.

Бедуин в грязном хаике чувствует это, но не говорит, а поет… Джилали ни разу не объяснил мне, почему он не оканчивает своих песен.

В прошлом году все ехавшие в Бехар направлялись восточнее гор, на маленький военный пост Бу-Яла, а теперь, с переносом пограничной черты далее к западу, первым этапом служит пост Бу-Аех, лежащий в тридцати пяти километрах от Бени-Унифа.

…Десять часов утра. Долина воспламеняется. Бурые испарения колеблются на изменяющем свои очертания горизонте. Раскаленный песок пышет зноем. Тонкая струйка крови сочится из пересохших ноздрей наших кобылиц. Сильная истома овладевает мною, и, сидя в удобном арабском седле, я качаюсь в нем, как в люльке.