Гнев Гефеста (Приключенческая повесть) - Черных Иван Васильевич - Страница 1

ГИБЕЛЬ ИСПЫТАТЕЛЯ

Полигон. 1 октября 1988 г.

Веденину удалось вылететь на полигон лишь в день испытания, когда все уже было отлажено и готово, испытатель акклиматизировался и выдержал режим отдыха. Подлетая к полигону, он увидел с высоты полета на самолетной стоянке остроносую и длинную, как щука, самолет-лабораторию с короткими крыльями-плавниками, стоявшую на специальной предполетной площадке с открытыми кабинами; рядом, вытянув к небесам длиннющую шею, возвышался подъемный кран. Катапульта еще покоилась на тележке, укутанная брезентом. Около КДП стояли легковые машины и автобус — весь руководящий и инженерный состав прибыл, — человеческие фигурки виднелись и у КДП, и у самолета, и на площадке у кресла, у маленького истребителя, который будет сопровождать летающую лабораторию и фотографировать поведение «Супер-Фортуны» и испытателя.

Прежде чем пойти на посадку, Веденин сделал круг и прошел над морем, величественным и синим, сливающимся на западе с чистым, по-осеннему холодным небом. Но солнце уже поднялось над горизонтом, и день обещал быть погожим, теплым. На берегу там и тут собирались группками люди — отдыхающие, — раскладывали лежаки, шезлонги; купальщиков было совсем мало — с моря дул ветер, не очень сильный, но порывистый; местами море будто закипало, и солнечные блестки пугливо и беспорядочно метались из стороны в сторону. Значит, ветер будет усиливаться и надо ждать перемены погоды. А это значит, если сегодня испытание не состоится, придется откладывать его до лучших времен… Хотя причин для задержки Веденин не видел: вчера Грибов доложил, что все в порядке. И «Супер-Фортуна», в общем-то, родная сестра «Фортуны».

Он развернул «Пчелку» к берегу и перевел на снижение.

Пляжи быстро заполнялись. Он различал с высоты разноцветные купальники, одеяла, полотенца; кто сидел, кто лежал, загородившись от ветра нехитрым сооружением из лежаков. И его потянуло туда, к этим беззаботно отдыхающим, читающим книги, играющим в «дурака» людям. На душе тоскливо заныло. Вспомнилось, как на самолетную стоянку, когда заря только занималась, пришла проводить его Вита Таримова и взволнованно пожелала: «Ни пуха ни пера, Юрий Григорьевич. Успешного и легкого вам испытания, скорого возвращения». Вот женщина! — восхищался он ее настойчивостью и одержимостью. Целыми днями пропадала у тренажеров, в лаборатории, у центрифуги; дотошно расспрашивала инженеров, испытателей, и едва у Веденина выдавалась свободная минута, оказывалась тут как тут. И эта настойчивость, одержимость окончательно вытеснили прежнее недоверие. Он был уверен — она напишет интересную книгу. А еще она ему нравилась своей аккуратностью, какой-то прямо-таки стерильной чистоплотностью: всегда в белоснежной кофточке, наглаженная, элегантная, величественная. Она умела интересно спрашивать, и беседа с ней доставляла ему удовольствие, он не отмахивался, как прежде, и вдруг обнаружил, что ждет этих встреч.

Вот и теперь она вспомнилась ему. И он испугался: почему не Тая, а она? Что это? Уж не уподобился ли он Батурову или Измайлову?.. Собственно, почему Батурову или Измайлову? Все, кто встречался с Таримовой, влюблялись в нее с первого взгляда. Значит, есть в ней что-то такое, что очаровывает, влечет к ней. И зачем себя обманывать — она нравится ему… «А Тая? — тут же задал он себе вопрос и грустно вздохнул: — Время! Оно — лекарь от всех болезней, заживляет раны, приглушает прошлые боли, горести». Значит, сердце его ожило, коль снова заволновалось, затосковало о любви!..

К его самолету подошли Грибов, Щупик, Козловский, Арефьев, Измайлов. Все улыбающиеся, веселые. Правда, улыбка у Измайлова виноватая, заискивающая — все еще стыдится за свой поступок, — значит, есть совесть.

Подполковник Грибов доложил: самолет-лаборатория, его экипаж, испытатель и катапульта подготовлены к работе. Веденин поздоровался с каждым за руку и в каждом пожатии уловил уверенность, пожелание успеха.

Арефьев пошутил:

— А ветерок, Юрий Григорьевич, просто обожает нас — и в этот раз пошаливает. Придется снова к Посейдону в гости проситься.

Нет, Веденин в этот раз нисколько не волновался, хотя душу как-то неприятно щемило, будто что-то недоделал, что-то упустил. Он смотрел на улыбающегося симпатичного Арефьева (вот пара Таримовой), на его бледновато-смуглое лицо: более месяца провалялся в госпитале, — и ему почему-то стало его жаль. Он сожалел сейчас, что втянул этого безотказного, скромного и талантливого человека в свою затею, увез вместо отпуска на нелегкую и опасную работу. Но отступать было поздно, и он положил Игорю дружески на плечо руку:

— Да, ветерок сегодня коварный. И турбулентность большая: «Пчелку» бросало над землей как щепку. Лучше приводняться. Как себя чувствуешь?

— Отлично. Давление как у новорожденного, пульс — тоже. Спал — даже дочурка не приснилась.

— Тогда — по коням. — Он пожал испытателю руку и легонько хлопнул по спине. — Ни пуха ни пера.

«Щука» — самолет-лаборатория — тяжело и неохотно тронулась с места, подняла позади клубы пыли и, задрав остроносую морду, поплыла над полосой, оглушая всех своим могучим раскатистым голосом. Веденин, Грибов, Козловский и все, кто прибыл сюда для подготовки катапульты к испытанию, за исключением расчета КДП, молча смотрели ей вслед, пока она не спрятала шасси и не стала стремительно подниматься ввысь, на глазах «худея» и уменьшаясь в размерах. Когда она превратилась в точку, Веденин повернулся и зашагал к КДП, инженеры — к дежурному домику, где находился динамик, доносивший все переговоры руководителя полетов с экипажем самолета и испытателем. Лишь Измайлов направился в другую сторону — к вертолету, около которого по-командирски стояла «Пчелка»: врачу надо было отправляться на катер и вместе с мичманом Шубенко подобрать Арефьева в море.

На полпути к КДП Веденина остановил новый грозовой раскат — на взлет пошел истребитель контроля. Конструктор проводил и его взглядом и вдруг поймал себя на том, что чем-то недоволен: то ли не понравился тяжелый разбег «Щуки», то ли вид Измайлова, какой-то нерешительный, подавленный; задание лететь на вертолете к берегу и плыть на катере к месту приводнения Арефьева он, по глазам было видно, воспринял без энтузиазма и шел к вертолету медленно, неохотно.

Может, приболел? Ничего, потерпит. Работы ему особой не предвидится…

На КДП руководитель полетов уже отдавал команды:

— «Сто первый», вход в зону разрешаю.

— Понял, «Сто первый», — отозвался летчик. И спустя немного: — Зону занял. Выхожу на прямую для промера… Штурман рассчитывает ветер на высоте.

— Как «Альбатрос»? — спросил Веденин.

— Вызываю «Альбатроса», — нажал на кнопку микрофона руководитель полетов.

— «Альбатрос» на связи, — откликнулся Арефьев.

— Как самочувствие?

— Превосходное. Смотрю на пляж, и самому хочется быстрее окупнуться. Жаль только, что в скафандре.

— Не жалей, это тебе не июль. Вода четырнадцать градусов.

Через несколько минут с катера доложили: Измайлов прибыл; мичман Шубенко просил уточнить квадрат приводнения Арефьева.

— «Дельфин», я «Поляна», квадрат приводнения прежний — двадцать шесть — двадцать восемь, — сообщил руководитель полетов.

— «Дельфин» понял.

Наступило временное затишье: экипаж делал последний круг и выходил на боевой курс, на курс отстрела катапульты.

Веденин, едва заслышав деловые переговоры экипажа с руководителем полетов, тоже вошел в этот деловой ритм, и непонятное недовольство собою, сомнение в чем-то улетучились. Он спокойно следил за ходом работы, ожидая ответственного периода. И вот он приблизился. И тишина опять стала давить ему на мозги и сердце, вызывая сомнение, тревогу. Посерьезнело и лицо руководителя полетов. Даже хронометражист и тот будто замер в своем кресле и писал медленно, затаив дыхание, прислушиваясь к динамику.