Невидимки (ЛП) - Литтл Бентли - Страница 25

— Вы понимаете, о чём я.

— Неужели?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы же специально всё подстроили?

Он плотоядно ухмыльнулся.

— Да, — признался он. — Специально.

— Зачем же?

— Ты мне не нравишься, Джонс. Никогда не нравился. Ты олицетворяешь всё, что я презираю.

— Но почему?

— А это важно?

— Для меня — важно.

— Тогда, это не имеет никакого значения. Возвращайся к работе, Джонс. Я очень разочарован твоим поведением. И мистер Бэнкс тоже. Все мы.

Мне хотелось послать его. Вместо этого, я выразительно на него посмотрел и вышел из кабинета.

Я был Невидимкой, потому что я обыкновенный. Это самый логичный ответ, самое разумное объяснение. Я родился во второй половине ХХ века и являлся продуктом стандартизированной массовой культуры, мои мысли, пристрастия, вкусы были сформированы теми же условиями, как и у всего остального моего поколения.

Только меня это не убеждало.

Но кое в чём я не был обычным. Если бы всё обстояло именно так, моё существование можно было бы понять, предсказать. Но данная теория была полна несоответствий. Мои пристрастия в телевизионных программах, может, и соответствовали рейтингу Нильсена[7], я любил все самые популярные передачи, но мои предпочтения в книгах были совершенно иными.

С другой стороны, хоть мои любимые книги и отличались от общепринятых, они вполне соответствовали вкусу среднестатистического белого мужчины, моего образования и социально-экономического положения.

Как именно это произошло?

Чтобы выяснить причины и собрать всю статистику потребуются годы.

Я путался в мыслях, стараясь выяснить, кто же я и что я.

Я осмотрел квартиру, диковинную обстановку, в данный момент выглядевшую совершенно обыденно. У меня родилась одна мысль, я прошёл на кухню, порылся в шкафчике с разным барахлом и нашёл карту Лос-Анджелеса. Я развернул её и нашёл окружной художественный музей Лос-Анджелеса.

Напротив моего дома стояла какая-то машина. Белый «Додж Дарт». Поначалу я не обращал на неё внимания, но когда я отъехал от дома, она последовала за мной по Колледж Авеню, затем по шоссе Империал и далее по трассе, я ощутил беспокойство. Я понимал, что, скорее всего, переживать было не из-за чего. Я просто смотрю слишком много фильмов. А одинокая жизнь привела к паранойе. Но я не мог не заметить, что машина продолжала держаться позади меня: она перестраивалась тогда же, когда перестраивался я, вместе со мной ускорялась и замедлялась. Преследовать меня не было никакого смысла — сама эта мысль казалась мне нелепой — но, всё равно, я чувствовал себя неуютно.

В зеркале заднего вида я заметил, как между нами вклинился чёрный пикап и я решил, что это отличная возможность, чтобы оторваться. Я вдавил педаль газа в пол и чуть не врезался в шедший впереди «Фольксваген». На ближайшем перекрёстке я решил подождать и не тронулся с места даже, когда загорелся зеленый, но «Додж» так и не появился.

Я его потерял.

Я снова выехал на шоссе, направляясь в сторону Лос-Анджелеса.

В художественном музее оказалось полно народу, и найти место для парковки было довольно сложно. В итоге, мне пришлось выложить 5 баксов, и поставить машину на платной парковке около «Ла Бреа Тар Питс». Я прошёл через парк, мимо ярко раскрашенных статуй, изображавших давно вымерших млекопитающих, зашёл в здание музея и заплатил ещё 5 баксов.

В музее было тихо, прохладно и темно. Посетителей было немало, но самое здание было настолько огромным, что все они растворялись в его бесконечных коридорах и даже самые шумные терялись в тихой, практически интимной обстановке.

Я ходил от зала к залу, от одного крыла здания к другому, переходил с одного этажа на другой, мимо английской мебели, французского серебра, индейских статуй, разглядывал картины на стенах, ища какое-то по-настоящему известное имя. И, наконец, нашёл. Ренуар. На картине были изображены люди, обедающие в кафе на открытом воздухе.

Во всём этом крыле никого больше не было, лишь одинокий охранник у входа. Я отступил назад в центр зала. Вот это — круто. Вот это — культура. Искусство с большой буквы «И».

Я смотрел на картину и чувствовал холод. Я хотел ощутить волшебство, испытать чувство восторга, воодушевления, которые люди испытывают, когда смотрят на произведения искусства. Однако я не испытывал ничего, кроме легкого удовлетворения. Я посмотрел на другие картины. Передо мной находились сокровища всего мира, самые лучшие творения человеческих рук за всю историю, а внутри меня лишь тлела скудная заинтересованность. Моё восприятие оказалось приглушено, зажато моим образом жизни, осознанием того факта, что я совершенно обычный человек.

Уникальность обошла меня стороной.

Не сказать, что мне было страшно, я лишь в очередной раз утвердился в своей правоте, и это подтверждение оказалось для меня сродни смертному приговору.

Я снова посмотрел на Ренуара, подошёл ближе, внимательно осмотрел картину, попытался заставить себя почувствовать хоть что-нибудь, что угодно, понять, что же другие видели в этой работе, но всё это находилось за гранью моего понимания. Я развернулся…

… и увидел, как у входа стоял человек и смотрел прямо на меня.

Высокий, с пронзительным взглядом, тот самый, которого я видел в торговом центре.

По мне пробежала волна обжигающего холода.

Затем он исчез, скрылся за стеной с левой стороны от двери. Я побежал к выходу, но оказавшись на месте, его уже не застал. В коридоре была лишь парочка в водолазках, шедших в мою сторону с дальнего конца крыла.

Я хотел было спросить охранника, не видел ли он кого-нибудь только что, но понял, что, скорее всего, никого он не видел. Охранник смотрел в зал и со своей точки не мог никого видеть.

В музее внезапно стало ещё темнее и холоднее. Он вдруг стал ещё больше, я шёл пустыми коридорами в сторону выхода и внезапно заметил, что шёл, не дыша.

Я был напуган.

Я ускорил шаг, мне хотелось бежать, но я не рискнул, и лишь, оказавшись снаружи, под солнцем, в окружении людей, я смог снова вздохнуть.

В понедельник Дэвида на месте не оказалось. Никто не говорил, почему он не пришёл, а я и не спрашивал. Его стол был пуст, металлические полки над ним вычищены и я сразу понял, что больше в «Автоматическом интерфейсе» он не работал. Мне стало интересно, он сам ушёл или уволили. Скорее всего, уволили. С другой стороны, он бы мне сказал.

А может, и не сказал бы.

«То, что они говорят и то, что имеют в виду — это две разные вещи».

Я вдруг задумался над его словами о женщинах, когда сообщил ему, что после расставания с Джейн ни разу не пытался выйти с ней на связь. Эти слова до сих пор беспокоили меня, они застряли у меня в мозгу, заставляли испытывать, не сказать, что чувство вины… скорее, ответственность за то, что она не вернулась. Я на секунду задумался, затем встал, прикрыл дверь в кабинет, сел за стол Дэвида и снял трубку телефона. Номер телефона детского сада я помнил до сих пор, пальцы машинально набрали нужные цифры.

— Могу я услышать Джейн? — поинтересовался я у ответившей на звонок пожилой женщины.

— Джейн Рейнольдс?

— Да.

— Она уже 4 месяца как уволилась. Она здесь больше не работает.

Меня как будто пнули в живот.

После расставания мы никак не контактировали, но я почему-то был уверен, что она всё ещё где-то рядом, продолжает жить нормальной жизнью, даже если мне в ней места не осталось. Меня это успокаивало. Я мог не быть с ней, но то, что она где-то неподалёку меня воодушевляло. Внезапно я понял: вместе со мной она решила бросить всю свою прежнюю жизнь.

Где же она теперь? Чем занимается?

Я представил, как она колесила по стране, сидя на заднем сидении «Харлея» какого-нибудь «Ангела Ада».

Нет. Я отбросил эту мысль. Это не Джейн. А если бы была она, то это не моё дело. Мы больше не вместе. Я не имел права вмешиваться в её личную жизнь.