Иезуит. Сикст V (Исторические романы) - Мезаботт Эрнст - Страница 14

— Сударь, — ответил холодно Франциск, — вы забыли, что во Франции король выше трибуналов и парламента и что решение короля есть сама справедливость.

Настало глубокое молчание. Король был более смущен, чем оба просителя.

— Государь, — проговорил вдруг Бомануар, — позвольте мне просить вас о другой милости?

— Говори, мой друг.

— Граф Виргиний де Пуа был заговорщиком, я признаю, что он справедливо наказан, я соглашаюсь. Ваша рука, сударь, как рука Бога, не может ошибиться и если она наносит удар, то наказанный уже признан виновным именно потому, что обвинен королем. Я вполне верю и понимаю, что этот закон должен быть выше всех других законов, в противном случае, во что превратилась бы французская монархия?

— Приди сам к заключению, — сказал удивленный король, слыша эту абсолютную теорию от Бомануара, которого он знал как человека независимого и гордого.

Маркиз продолжал:

— Негрешимость короля не делает его придворных тоже непогрешимыми. Если Виргиний де Пуа согрешил против своего короля, зачем же другие вымещают на нем свою собственную месть? Если он преступник, то почему он не заключен в Бастилии или Винденне, а заживо погребен в одной из тюремных ям дворца де Монморанси?

Хотя король давно уже ожидал услыхать это имя, но все же не мог удержаться, чтобы не вздрогнуть.

— Ах! Монморанси! — бормотал он. Совесть заставляла его скрыть правду. — И кто мог заставить вас верить…

— Государь, государь! — возразил смущенный Бомануар. — Неужели так тяжела цепь, связывающая вас с Монморанси, чтобы заставить самого честного человека на земле прибегать к окольным путям, дабы скрыть правду?

— Берегись Бомануар, — прошептал бледный и весьма раздраженный король, что вообще бывало с ним крайне редко.

— О государь! Я не боюсь вашего гнева, если гнев кипит в груди Франциска — короля Франции, то я обращусь к другому Франциску, к тому благородному, храброму королю, которому принадлежит моя привязанность до последней минуты моей жизни. Если я уважаю короля, я ненавижу куртизан, которые во имя его совершают гнусные дела. Граф Виргиний де Пуа закован и содержится в секретной тюрьме, где, казалось бы, невозможно провести человеческому существу хотя бы один день. Его постель состоит из пучка вонючей гнилой соломы; пищу его составляет кусок черного хлеба; тряпье, покрывающее его скелетообразное тело, обратилось в клочки; кто видел его, тот принимал его за шестидесятилетнего старца. И кто это? Молодой, блестящий дворянин, который всего пять лет тому назад был украшением вашего двора. Будьте справедливы, государь; король не обязан отдавать своим подданным отчета в своих поступках, но он должен помнить, что выше людского суда, суд Божий!

— Ты обманут, мой добрый Бомануар! Коннетабль просил, чтобы я доверил ему охрану графа де Пуа… Я согласился, желая облегчить его участь, потому что я был уверен, что во дворце Монморанси ему находиться лучше, чем в угрюмых тюрьмах королевства. Смотрите, например: если бы граф был заперт в Винденне, он продлил бы там свою жизнь не более года; здесь же, напротив…

— Между тем он еще жив! — резко возразил Бомануар. — Ну да, совершенная правда, государь, граф несмотря на страшные мучения, которым он подвергается, все еще жив, хотя Монморанси с большим усердием старался скорее угасить так упорно сопротивляющуюся жизнь. А знаете ли вы, государь, каким образом этот христианин, этот честный дворянин оберегал жизнь порученного ему пленного и за которого он дал вам клятвенное обещание не лишать его жизни?

Франциск кивнул ему, чтобы тот продолжал.

— О самым прелестным образом, показывающим истинное великодушие нашего коннетабля. Ежедневно навещая пленного, он ругал его, угрожал и насмехался над ним; доказывал ему, что жизнь его несносна и что у него нет ни малейшей надежды на улучшение участи. Доводя таким образом душу несчастного до полного отчаяния, он уходил, оставляя предупредительно поблизости от пленного склянку с ядом или острый кинжал, для того, чтобы, когда у графа де Пуа явится желание покончить с собою, у него не было недостатка в средствах.

Франциск невольно вздрогнул.

Хотя ему известна была жестокость Монморанси и он знал, как страшно мстит старый злодей за нанесенное оскорбление, но чтобы самая утонченная месть могла дойти до подобных пределов, этого король никак не мог себе представить.

— Тебе, наверное, все преувеличили, Бомануар, — сказал сострадательно король. — Возможно ли, чтобы человек опустился до такого зверства?

— Клянусь честью, государь, честью дворянина, что все, о чем я вам рассказывал, совершенная правда.

Франциск наконец поверил. Он прекрасно знал, что Бомануар скорее лишит себя жизни, чем скажет хоть один раз неправду; потому уверения его произвели должное действие на короля. Он стал ходить по комнате; было ясно, что в душе его боролись различные чувства; лицо его поминутно менялось, смотря по тому, что брало перевес — гнев или жалость.

— Монморанси большая сила, глава моих воинов, — произнес, как бы рассуждая сам с собою, король.

— Ах государь! — воскликнул горячо молодой Карл де Пуа. — К чему вам другая сила, когда вы обладаете своей собственной! Где царствует Франциск I, там никто не может претендовать на силу. Сделайте опыт государь, созовите на войну наших дворян и вы удостоверитесь, что не будет надобности прибегать к услугам Монморанси.

Франциск пристально посмотрел на молодого дворянина. Его смелость и честное открытое лицо весьма ему понравились.

— Очень может быть, что ты прав, молодой человек, — сказал задумчиво монарх, — и ты так хорошо и горячо говоришь, что я хотел бы удовлетворить твою просьбу. Так ты уверен, что отец твой не запятнал себя неблагодарностью и изменой и нище не восставал против меня?

— Государь, чтобы Бог мне помог также, как я уверен в моем отце! — воскликнул Карл де Пуа.

— Итак, хорошо; я желаю, чтобы твоего отца судили по законам нашего государства и чтобы ему позволили оправдаться. Если же, по законам суда, он будет признан невиновным, то клянусь, молодой человек, что я сумею осыпать его такими милостями, что он забудет перенесенные страдания.

Искренне растроганный Бомануар схватил руку короля и покрыл ее поцелуями.

Карл же глубоко поклонился и сказал почти холодно:

— Король знает, что теперь, как и всегда, он может располагать нашей жизнью.

И оба дворянина откланялись. Как только они вышли из Лувра, Бомануар обнял радостно своего товарища и сказал:

— Он согласился, я знал заранее, что он не откажет нам. Не правда ли, Карл, я тебе говорил, что он слишком великодушен, чтобы не исполнить нашей просьбы?

— Да, но мой отец находится еще в темнице замка де Монморанси! — сказал грустно Карл де Пуа.

— Да ты никак сомневаешься? Королевское слово!

— Отец мой — я имею право и желание дать вам это имя, — если бы король был поражен и возмущен нашей речью, тогда я бы надеялся. Если бы он разгневался при мысли, что другой хочет присвоить себе часть королевской власти, он велел бы тотчас же призвать Монморанси и в нашем присутствии заставить его исправить свой поступок, вот тогда я знал бы, что у нас действительно есть монарх.

— Как же ты смеешь сомневаться, Карл?

— Я не сомневаюсь, отец, но я уверен, что тронутый нашими просьбами и слезами, а также и уважением, которое внушают честные люди, Франциск обещал все; но через четверть часа какой-нибудь из придворных или одна из его любовниц подействуют по своему желанию на слабохарактерного Франциска, и он изменит данному слову… Что он честный и порядочный человек, я знаю; но он окружен священниками и женщинами, которые станут доказывать ему, что данное слово не имеет никакого значения.

— Ну если это случится, — сказал грустно маркиз де Бомануар. — то нужно тогда никому не верить в честность другого и быть всегда наготове, боясь постоянно измены с любой стороны.

— И я буду постоянно теперь таким, — сказал угрюмо виконт де Пуа, — и никто не услышит от меня жалобы или недовольства, а только мое намерение мстить…