Призвание (Рассказы и повесть о пограничниках) - Линьков Лев Александрович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/45
- Следующая
«Бедно живем», — хмурился Федор Иванович, поглядывая на спутников.
Пограничники были одеты кто во что: кто в красноармейской форме, кто в трофейной рыжей шинелишке, кто в коротком поистертом полушубке. Но все в буденовках с красными звездами.
Оружие тоже разнокалиберное: у кого русская трехлинейка, у кого кавалерийская драгунка, у кого берданка, у кого японская винтовка, а у двоих бойцов не было даже берданок, только наганы. У самого Деда за спиной висел американский карабин, сбоку побрякивала о седло длинная самурайская шашка в ножнах, украшенных драконами из накладной меди и иероглифами-заклинаниями. Федор Иванович носил ту шашку с двадцатого года, после боя под Ивановкой.
Заподозрив жителей Ивановки в связи с партизанами, японские каратели окружили деревню и дотла сожгли ее. Из-под обугленных развалин онемевшие от горя и гнева партизаны вытащили почти триста трупов детей, женщин и стариков.
Партизаны настигли карателей, и в ожесточенной рукопашной японский офицер полоснул Федора Ивановича шашкой по левой щеке. Захлебываясь кровью, Федор Иванович изловчился вырвать у самурая шашку и наотмашь развалил его от плеча до пояса.
…А на щеке остался крупный шрам. Чтобы скрыть его, Федор Иванович отрастил бороду, и с тех пор, несмотря на то что ему не было и тридцати пяти, его стали звать Дедом.
Кузнецов в раздумье смотрел по сторонам. По его легкой посадке Федор Иванович с первого взгляда определил: лихой конник!
— Трудновато тут будет, — кивнул командир на густые заросли.
— Зато летом красота, — оживился Дед. — Летом сопки, словно бабы на ярмарке, все в цветах. Дожди у нас щедрые — каждая капля с ягоду, потому и растения буйные. А воздух чуешь какой!
Федор Иванович сразу догадался, чем озабочен молодой чекист: шутка сказать, охранять таежный участок границы протяженностью в тридцать верст — по полторы версты на брата! — а заговорил о другом. Трудно, конечно, да что ж тут вздыхать?..
Вдруг их лошади остановились будто вкопанные. Кузнецов натянул повод и почувствовал, что его Серко дрожит. Федор Иванович поспешно скинул из-за плеча карабин и, привстав на стременах, подался вперед.
«Назаровцы!» — глядя на Деда, скинул винтовку и Кузнецов, поднял левую руку, предупреждая ехавших сзади бойцов: внимание!
— Тигр! — показал Федор Иванович дулом карабина: в снегу отпечатались следы огромных кошачьих лап.
Кузнецов не испугался, но подумал с досадой, что ко всем возможным трудностям прибавляется новая — охраняй границу да поглядывай, не вцепилась бы тебе в загривок полосатая кошка ростом с телку.
— Поехали! — кинул Дед винтовку обратно за плечо. — Во-первых, нас много, а во-вторых, он сыт: видишь, кровь на снегу — тащил кабанчика…
Ехали от зари до полной темноты, когда уже ничего нельзя было разглядеть вокруг, и тогда-то наконец раздавалась долгожданная команда: «На ночлег!..»
Будь полнолуние, наверно, Кузнецов ехал бы и ночами, но луны еще не было, и хотел того или не хотел командир, а приходилось развьючивать лошадей.
Насобирав валежника, бойцы разводили костер, в свете его рубили побольше дров, чтобы поддерживать огонь до утра, и тогда только начинали готовить ужин. Поджаренная на шомполах оленина или козлятина, иной раз и фазан — смотря кого удавалось подстрелить днем — казались бойцам, насидевшимся в городе на просяной и чечевичной похлебке, царской пищей. Кирпичный чай был хоть и не сладок, да зато горяч и согревал не только тело, но и душу, развязывал языки.
Погуторив у костра, вспомнив родные места и близких, погоревав, что у тех нет не то что оленины с козлятиной, а, поди, и черного сухаря — в России был голод, — помечтав о тех днях, когда у трудового народа всего будет вдоволь, и заодно пожелав мировой буржуазии ни дна ни покрышки, укладывались спать.
Засыпали на подстилке из кедровых ветвей сразу, будто проваливались в омут, однако сон был тревожным: всю ночь люди вертелись, подставляя к костру то бок, то спину. «С одного бока ильин день, с другого масленица!»— посмеивался Дед Кротенков.
На место прибыли только на десятые сутки к вечеру. Дед вывел отряд по Золотой пади прямо к старому пограничному кордону. Кузнецов сказал, что кордон теперь будет называться заставой.
— А почему этот овраг зовут Золотым? — спросил он, разглядывая извлеченную из походной сумки карту- двухверстку.
— Не овраг, падь, — поправил Федор Иванович. — Золото тут раньше казаки мыли.
— Богатое, значит, место. И речка Золотой называется? — кивнул командир на шумливую, незамерзающую речку.
— Тоже Золотая.
— Ну, значит, и заставу так назовем…
Речка, давшая, таким образом, название новой заставе, быстрым, озорным ручьем появлялась в отрогах приграничного хребта, причудливо крутилась между сопками и, перерезав заболоченную низину, ныряла в озеро.
Застава помешалась в нижнем течении речки. В обрамленные снегом воды смотрелись дубы с уцелевшими кое-где прошлогодними ржавыми листьями, клены, корявые дикие яблони, будто насторожившиеся ели и кедры.
То, что звалось заставой, было низким длинным, почерневшим от времени бревенчатым домом. Вокруг стояло несколько приземистых, полуразрушенных хибарок.
— Это конюшня, это баня, а то склад, — пояснил Дед.
— Была когда-то конюшня, — невесело сказал командир.
— Руки приложить придется, — подтвердил Федор Иванович. — Зато дом крепкий. Мы в позапрошлом году тут месяца два стояли.
«Крепкий дом» оказался, однако, тоже в самом плачевном состоянии: стекла в окнах выбиты, двери сорваны с петель. Хорошо, хоть печь и крыша целы. Пограничники, обрадованные окончанием походных мытарств, в последний раз развьючили лошадей, сложили в помещении двухмесячный запас круп, соли, сухарей, керосина, кое-какой хозяйственный инвентарь, медикаменты и патроны, завесили окна палатками, заткнули щели кедровыми ветками, мхом и расположились отдыхать, впервые за десять суток скинув сапоги.
Назначив четверых бойцов, из тех, что потеплее одеты, часовыми, сделав все остальные нужные распоряжения, Кузнецов окликнул Деда:
— Пойдем, Федор Иванович, потолкуем…
Они вышли на свежий воздух.
С трех сторон к заставе подступала тайга. Темно-сизые сопки высились вокруг.
Падь Золотая шла под прямым углом от границы, ветры гудели в пади, как в гигантской трубе, взвихривая и унося с собой снег.
— Морозец завтра ударит, — сказал Дед, посмотрев на помутневшую луну, окруженную светлыми кольцами.
— А как тут насчет живности? — поеживаясь от холода, спросил Кузнецов. — На губернию расчет плохой.
— Кабанов пропасть, самая лучшая пища. Только учти, на старого секача не ходи: промахнешься — задерет; охоться на самок и на молодых. Зимой ищи их в кедровнике, летом — в падях, а осенью — под дубами: охочи они до желудей.
Федор Иванович глянул сбоку на молодого чекиста: русая прядь волос выбилась из-под козырька на самые брови, светло-серые глаза сосредоточенно серьезны.
— Давненько воюешь?
— С восемнадцатого.
— А с пулей где поцеловался? — Федор Иванович еще в первую встречу заметил на шее Кузнецова яркорозовую полосу.
— Под Одессой. У Котовского служил.
— Геройский, сказывают, человек! — восхищенно произнес Дед. — Каким же манером тебя к нам закинуло?
— Сам попросился… Помнишь, как Ленин сказал? «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский!»— Кузнецов улыбнулся. — Я как услыхал эти слова от Владимира Ильича, так покоя лишился: поеду, и баста!
— Неужели ты Ленина видел? — недоверчиво спросил Дед.
— Как тебя. Двадцатого ноября прошлого года на пленуме Московского Совета. Я тогда был курсантом школы ВЦИК…
Дед помолчал.
— Ильичу ведомо, что для Советской России Дальний Восток! Неспроста японцы с американцами на наш край зарились. Тут, брат, такие богатства, такие…
Ничто не могло лучше расположить Федора Ивановича к командиру пограничников, как известие, что тот самолично пожелал служить в Приморье. Кажется, если бы была возможность, Федор Иванович уговорил бы приехать сюда целый миллион человек. Конечно, не из таких, кто ищет легкой жизни, а жадных до труда — шахтеров, слесарей, пахарей. Да что миллион — прикатили бы все десять, для всех места хватит!..
- Предыдущая
- 2/45
- Следующая