На далекой заставе (Рассказы и очерки о пограничниках) - Никошенко Иван Николаевич "Составитель" - Страница 38

В это время вблизи показалось спасательное судно «Надир». Его команда на ходу готовила к спуску широкобокий швербот, чтобы спасти тех, кто еще оставался на берегу…

…Шлюпка шла к родному кораблю, и никто из сидящих в ней моряков-пограничников не думал, что совершил что-то героическое. Это было его обязанностью, долгом совести и чести. А между тем это был подвиг, у истоков которого — смелость, выносливость, чувство товарищества и великий Гуманизм.

1959 г.

С капитаном Глушковым случилось несчастье. На крутом повороте горной дороги сломалась цапфа переднего колеса — машина полетела в обрыв. Пока она, ударяясь о камни, кувырком катилась вниз, Михаил Лаврентьевич старался распахнуть дверцу, чтобы выпрыгнуть. Но дверца не поддавалась: ее смяло, вдавило внутрь кабины, заклинило при первом же ударе.

Сколько продолжалось падение: секунду или вечность, Глушков не знал. Он слышал скрежет железа и запах горящей резины. Последний удар о камни — и все стихло. Со страшной болью во всем теле, в полузабытьи слышал он негромкие голоса людей. Потом его вытащили из раздавленной кабины и понесли. Кто-то говорил: «Осторожнее, осторожнее…» Он чувствовал, как носилки вдвигают в санитарную машину, как она трогается с места. Потом сознание уже не воспринимало ничего — мрак и тишина навалились на него.

В ближайшую больницу Глушкова привезли полумертвым. Врачи поставили диагноз: тройной перелом таза, осколком кости пробит мочевой пузырь. Смерть стояла у изголовья.

Можно бы и не рассказывать, с какой самоотверженностью боролись врачи и медсестры за жизнь больного — они сделали все, что могли. Оперировал ведущий хирург больницы Болехов. Он удалил осколки костей, сделал пластическую операцию мочевого пузыря. Больного сотрясали продолжительные приступы кашля, и это еще больше осложняло операцию, расходились швы, приходилось все начинать сначала. Сколько раз начинал ослабевать пульс. Медицинские сестры торопливо отламывали хрупкие горлышки ампул, впрыскивали камфару, к посиневшим губам подносили кислородные подушки…

С операционного стола Глушкова перенесли в палату. Там его положили на спину, при помощи специального приспособления подвесили ноги. В таком неудобном положении ему предстояло неподвижно лежать многие недели, чтобы правильно срослись тазовые кости. И, хотя операция прошла успешно, жизнь больного продолжала висеть на волоске. Все зависело от того, выдержит ли сердце, хватит ли душевных и физических сил вынести боль, одолеть слабость.

Долго Глушков не приходил в себя, бредил, стонал. А в кабинете ведущего хирурга маленькая женщина, не отрывая платка от глаз, просила:

— Пустите меня к нему, пожалуйста, пустите…

Хирург, нестарый, полный человек, с умными голубыми глазами, машинально вертел в пальцах пинцет и говорил:

— Мария Михайловна, милая, я все понимаю, но нельзя. Понимаете — нельзя! Начнете плакать, а ему еще хуже станет. Поезжайте лучше домой, отдохните, на вас же лица нет. Дня через три — пожалуйста.

Но Мария Михайловна не уходила. Она уже ни о чем не просила, просто сидела, прижав платок к глазам. Нетрудно понять, что творилось в ее душе. Всего сутки прошло с тех пор, как муж, еще здоровый и невредимый, готовился к поездке. К вечеру обещал вернуться, как обычно, шутил. А час спустя она проходила мимо заставы и по тревожным глазам солдат, по тому, как они словно стеснялись взглянуть на нее, поняла, случилась беда. Она подбежала к солдатам, но они знали только, что с машиной начальника авария, что его увезли, а жив ли — поручиться за это никто не мог. Даже заместитель начальника старший лейтенант Кочетков знал не больше их.

Мария Михайловна не забилась в истерике, не упала в обморок. Она закусила губы и побежала к дороге. На первом попутном грузовике она уже мчалась в больницу.

Увидеть мужа, застать живым — вот единственная мысль, которая владела ею. Разрыдалась она только в больнице, когда ей вежливо и твердо сказали: «Нельзя!»

Ведущий хирург делал обход, возвращался, а жена Глушкова все сидела в коридоре с прижатым к глазам платком. Только поздно вечером, проходя мимо нее, врач не выдержал.

— Ладно, сказал он. — Если вы дадите слово не плакать, вас пустят.

Мария Михайловна дала слово, и ей принесли халат. Она долго не могла попасть в рукава — дрожали руки. Вошла в палату, увидела бескровное лицо мужа, закрытые его глаза — и вдруг испугалась, что разрыдается. Усилием воли овладела собой. Подошла, села у кровати, взяла руку мужа. И с той минуты не отходила — прислушивалась к прерывистому дыханию, поправляла подушки, обтирала влажным полотенцем лицо.

Только на третьи сутки Глушков пришел в себя. Среди ночи открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо жены. Хотел что-то сказать, но не мог и только шевелил губами. Но Мария Михайловна поняла то, чего не понял бы никто другой. Михаил был счастлив, что она рядом, что он видит ее, держит ее руку. Он только глядел на нее, а она понимала: он спрашивал о сыне, о заставе, о многом другом, от чего отгородили его больничные стены. Она все понимала и, как могла, отвечала на его молчаливые вопросы.

Шли дни и ночи, бессонные и мучительные. Состояние Глушкова не улучшалось. Навестить его приезжали многие: и начальник отряда, и начальник политотдела, и комендант, и товарищи по заставе, но все наталкивались на непоколебимость ведущего хирурга. Он всем отвечал негромко, но твердо:

— Пока нельзя, он еще слишком плох.

У хирурга было твердое убеждение — больного должны лечить только врачи. Только они могут облегчить страдания и поставить больного на ноги. Но однажды он понял, что ошибался. Это случилось, когда во время обхода он неожиданно застал у постели Михаила Лаврентьевича старшего лейтенанта Кочеткова. Кочеткову каким-то образом удалось раздобыть халат и, вопреки всем запретам, проникнуть в палату. Хирург не знал, для чего офицеру понадобилось нарушить больничный порядок.

Врача интересует ход болезни, а не служебные вопросы пограничников, о которых, собственно говоря, и шла речь между тяжело больным начальником и его заместителем. Дело в том, что незадолго до аварии заставу капитана Глушкова перевели на новое место. Солдаты жили в палатках и обстраивались сызнова. Глушков сам руководил планировкой и строительством, спал по два-три часа в сутки, но хотел, чтобы новая застава стала не хуже прежней. Казарма была уже в основном готова, недостроенными оставались только подсобные помещения и склад. Где и как их лучше соорудить — с этим вопросом и пришел к своему начальнику Кочетков.

Застигнутому врасплох старшему лейтенанту вряд ли поздоровилось бы. Но когда разгневанный хирург взглянул на больного, он сразу заметил в нем разительную перемену: щеки чуть-чуть порозовели, в глазах появилось оживление. Неужели встреча с товарищем, разговор по службе так же полезны, как лечебные процедуры и лекарства? Оказалось — да. Хирург уже не сомневался, что кризис миновал, дело пошло на поправку. И он ничего не сказал Кочеткову.

С этого дня капитан Глушков начал принимать самое целебное лекарство — видеться со всеми, кто приходил его навестить. А приходили солдаты, офицеры, рабочие, служащие местных учреждений. В регистратуре не умолкали телефонные звонки. Он даже не подозревал, что у него столько друзей. Хотя стоит поговорить с его сослуживцами, и они скажут, что Глушков замечательный офицер, чуткий и отзывчивый товарищ; местные жители скажут, что Глушков со своими солдатами не только охранял их труд и покой, но и всегда был готов оказать им любую помощь — надо ли везти в родильный дом роженицу или искать заблудившегося в горах мальчишку.

В больницу приходили целые делегации. Друзья приносили цветы, фрукты. Кто-то принес бритвенный прибор. Однажды пришли школьники. Все одинаковые — в белых рубашках и красных галстуках, — они окружили кровать Глушкова и отдали ему пионерский салют. Михаил Лаврентьевич глядел на них, и слезы текли по его щекам. Он плакал, не стесняясь слез. Нет ничего прекраснее заботы людей, для которых ты не жалеешь сил!