Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II) - Эльснер Анатолий Оттович - Страница 12

— Мир невидимый открывается глазам моим. Какое чудное, неизмеримое величие и красота! Только теперь я чувствую, что во всей вселенной разлито дыхание Бога.

В этот момент Медея, глядя вниз в одну точку, с ужасом в глазах воскликнула:

— Кинжал!..

Дрожащую руку она простерла по направлению к камню, на котором и Леонид увидел маленький блестящий кинжал.

— Смотри, острием ко мне. Это он мне его подает. Ну, мой милый, простись со мной. Я должна оставить это слабенькое тело, потому что он этого требует. Смотри, кинжал двигается и ползет ко мне. Он хочет сказать мне этим: возьми.

Леонид смотрел на кинжал, охваченный холодным ужасом. Как казалось ему, кинжал подползал, как живой. Хотя он находился в сильнейшем волнении, в его голове все- таки прошла мысль, что в движении кинжала ничего необычайного нет, так как тело Медеи все проникнуто какой-то страшной силой — омоном или просто электричеством.

Однако же он видел и то, что расстояние между протянутой рукой Медеи и кинжалом все более сокращалось и, охваченный испугом, он схватил его и положил к себе в карман.

Медея изумленно посмотрела на него, качнула своей чудной головкой и со скорбной улыбкой на губах волнующимся голосом тихо проговорила:

— Напрасно заботишься о моей земной жизни, мой милый. Я приговорена к казни тела моего могучими астральными существами. Вон он предо мной и я слышу его голос: встань и иди.

Дрожа всеми членами, она поднялась и медленно пошла вверх по скале. С распущенными волосами, с глазами, неподвижно устремленными в одну точку, она походила на сомнамбулу, идущую на зов невидимого повелителя. Леонид шел за ней, полный зловещих предчувствий и готовый каждую минуту ее поддержать.

Она взошла на вершину скалы и остановилась на камне, так как далее некуда было идти: скала круто обрывалась к берегу океана. Вдруг произошло нечто совершенно непонятное для Леонида.

Около Медеи появилась белая фигура с мертвенными, как бы внутрь себя смотрящими глазами и с простертой вперед рукой. Он видел, как Медея ухватилась за эту руку, потому что в этот момент камень, на котором она стояла, зашевелился и с шумом полетел вниз. Почти одновременно с этим Леониду показалось — и, вероятно, это была галлюцинация — что он видит две Медеи: одна, легкая и воздушная, пролетела над морем в воздухе, и другая, в которой было тело и кости, вместе с сорвавшимся камнем покатилась вниз.

Солнце падало на запад.

Мертвая Медея, в белом платье, с розами на голове, лежала на ложе, покрытом барсовой шкурой, на котором еще так недавно она находилась в объятиях Леонида. Череп ее был раздроблен и черные волосы, спадающие на ее плечи и грудь, были окрашены кровью.

Белый старичок-садовник стоял в ее ногах, глядя на нее печальными глазами; несколько крестьян стояли в стороне, а Леонид, скрестив под себя ноги, сидел на полу со свешенной на грудь головой и с глазами, неподвижно устремленными на лицо мертвой. Из глаз этих теперь лилась тоска, терзания невыразимой скорби и потому они казались дикими и страшными. На губах его сильно осунувшегося лица змеилась странная больная улыбка мучительного сострадания и казалось, что он закричит от внутренней боли.

На коленях его лежала груда цветов и время от времени он бессознательно вплетал их в волосы мертвой Медеи, с убитым видом любуясь ее неподвижным лицом, в открытых глазах которого уже погасло отражение прошлых жизней. И все-таки в лице ее было выражение блаженного счастья и покоя.

Несмотря на все мучения свои, в уме его было сознание, что она только ушла из этого хорошенького домика- тела и продолжает жить невидимо, может быть, вот здесь, около него. Это его, однако же, мало утешало: вид ее безжизненного холодного тела вызывал в нем такое сожаление к ней, что внутри его что-то рвалось, плакало, ныло от боли. «Вот я теперь невыразимо мучаюсь, — проходило в его уме, — и не испытаю я больше в этой жизни никакой радости, никакой, и это потому, конечно, что душа моя на этой земле — небесная гостья, и все-таки жаль, ужасно жаль..»

Вдруг он содрогнулся и, вспомнив о чем-то, положил руку в карман и в лице его отразилось сильное изумление: в кармане кинжала не оказалось.

В первый момент это спутало все его мысли и заставило во всем усомниться: и в себе, и в реальности видений Медеи, и в бессмертии человека. «Кинжал — создание моего ума, иллюзия, не было никакого кинжала, — проходило в его уме, — а между тем, я его видел и мне даже казалось, что <я> осязаю его, кладу в карман. Что же было действительным и что только носилось в воображении — теперь я ничего не могу понять: ум — создатель иллюзий, а если так, то нельзя отличить реальность от мечты».

Здесь его мысли прервались. Как казалось ему теперь, чудесные явления, может быть, можно было объяснить силой электричества, которым наполнена была Медея. Он вспомнил также, что из концов ее пальцев исходили искры, которые могли невидимым током действовать на материю. Звон скрипки, например, можно было очень легко объяснить именно ее способностью излучать из себя сверкающие электрические лучи, точно так же, как и движение кинжала… «Но ведь кинжал был воображаемым, — прошло неожиданно в уме Леонида, — а если так, то и звон скрипки, и существа на океане — все это одна гигантская иллюзия. Но может быть, все это было вполне реальным, — на астральном плане потустороннего мира. И чем объяснить ее способность читать мои мысли и мою — воспринимать в своем уме- зеркале ее образы? Ясновидение и внушение? Но в таком случае, электричество здесь никакой роли не играет… Или, может быть, оно — материализованная мысль. Что это за сила, ведь никакой ученый не знает и никто не видел ее. Материя это, или в ней скрыта сила духа, или это собрание монад, духовных атомов, как их понимал Лейбниц, — вот еще вопрос. Если истина в последней возможности, то тогда многое можно понять. Электричество или монады-духи действуют на материю, повинуясь воле субъекта, и создают образы в невидимом мире. Они и реальны, и иллюзорны одновременно. Электричество или подобная ему сила проникает все вещи и связывает воедино материю и дух».

Раздумывая так, он сидел неподвижно с опущенной вниз головой и глаза его были устремлены вниз. Мысли его как- то кружились, нигде не находя точки опоры, так что он чувствовал, что все более входит в какой-то заколдованный круг, из которого нет возможности выбраться, начинал понимать, что мысли — воздушные спутники мучений сомнением, но что на самом деле он вполне убежден в вечности духа и даже в том, что Медея вовсе не умерла, а перенеслась только в невидимый для наших глаз тончайший эфир. «Хотя ее тело здесь, но никогда в нем уже не зажжется дыхание жизни… никогда, никогда».

Леонид вздрогнул так, точно по всем его нервам пробежала боль, и в глазах его, с выражением мучительной скорби уставленных на лицо мертвой, показались слезы. Вдруг, под влиянием новой мысли, он вскочил с места, схватил висевшую на стене скрипку и, приложив ее к плечу, с видом мрачного вдохновения начал играть. Скрипка зарыдала, точно в ней было скрыто сердце, облившееся слезами, и в то же время слезы блеснули и в глазах Леонида. Вдохновение и душевная боль сделали лицо его ужасным: на нем дрожал каждый нерв и в то же время глаза его дико горели. Душа его, казалось, носилась по струнам: они так звучали, что присутствующим крестьянам воображались спускающиеся с небес ангелы и на земле толпы людей, в священном восторге простирающие к ним руки. Вдруг он остановился, внимательно посмотрел на лицо мертвой и воскликнул:

— Девица, говорю тебе, ты не умерла. Ты здесь, около меня, ты вошла в меня и в мою скрипку: твоя душа звучала в ней.

Он взглянул на садовника, на крестьян и с видом восторга и вдохновения воскликнул: