Прижизненное наследие - Музиль Роберт - Страница 4

УМЕЕТ ЛИ ЛОШАДЬ СМЕЯТЬСЯ?

Один уважаемый психолог написал следующие слова: "...Ибо животное не знает ни смеха, ни улыбки". Это побуждает меня рассказать, как я видел однажды смеющуюся лошадь. Я до сих пор думал, что всегда успею об этом рассказать, и мне не приходило в голову поднимать вокруг этого шумиху; но раз уж это нечто настолько ценное, я с удовольствием изложу все подробно.

Итак, это было перед войной; конечно, может статься, что с тех пор лошади уже не смеются. Лошадь была привязана к тростниковой изгороди, окружавшей небольшой дворик. Светило солнце. Небо было синее. А воздух необычайно теплый, хотя стоял февраль. Но в противоположность этому божественному комфорту отсутствовал всякий человеческий комфорт: короче говоря, я находился недалеко от Рима, на проезжей дороге у ворот в город, на границе между скромными домами городских окраин и начинающейся сельской Кампаньей.

Лошадь тоже была деревенская: молодая, изящная, той ладной, приземистой породы, которая не имеет ничего общего с пони, но на которой рослый всадник выглядит как взрослый верзила на кукольном стульчике. Ее чистил смешливый парень, солнце грело ей спину и щекотало лопатки. Но только у лошади, если можно так выразиться, четыре лопатки, и поэтому щекотно ей вдвое сильнее, чем человеку. Кроме того, у этой лошади, похоже, было какое-то особенно чувствительное место на внутренней стороне каждого бедра, и всякий раз, когда к нему прикасались, она не могла удержаться от смеха.

Щетка еще только приближалась, а лошадь уже откидывала назад уши, начинала беспокоиться, пыталась повернуть туда морду, и когда оказывалось, что ей это не удается, обнажала зубы. Но щетка весело продвигалась дальше, скребок за скребком, и губы раздвигались все шире, обнажая зубы, а уши тем временем все больше прижимались к голове, и лошадка переступала с ноги на ногу.

И потом вдруг она начинала смеяться. Она скалила зубы. Она изо всех сил пыталась мордой оттолкнуть парня, который ее щекотал; примерно так, как деревенская девка локтем отталкивает приставалу; но она не кусала его. Она делала попытки как-нибудь развернуться и оттолкнуть его всем телом. Но преимущество всегда оставалось на стороне работника. И когда щетка начинала подбираться к лопаткам, лошадь уже совершенно не выдерживала. Она начинала перебирать ногами, вздрагивала всем телом, и губы у нее раздвигались, обнажая зубы во всю ширь. Несколько мгновений у нее был вид человека, которого защекотали до того, что и смеяться он уже не в состоянии.

Ученый скептик возразит, что все это еще не означает умения смеяться. На это ему можно ответить, что его утверждение верно в том смысле, что если кто из тех двоих и начинал ржать от смеха, так это парень - конюх. По-видимому, и в самом деле ржать от смеха способен только человек. Но тем не менее оба явно резвились к взаимному удовольствию, и как только они вновь принимались за свою игру, сразу исчезало всякое сомнение в том, что и лошадь тоже не прочь была посмеяться и уже заранее знала, что ее ожидает.

Итак, высокоученое сомнение в способностях животного ограничивается тем, что животное не умеет отвечать смехом на остроумие.

Но лошади это не всегда можно поставить в упрек.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Быстро отодвинул портьеру: вот она, ласковая ночь! Мягкая тьма в оконном проеме среди безжизненной темноты помещения - словно зеркало воды в четырехугольном бассейне. Правда, я ничего не вижу, но это словно летом, когда вода тепла, как воздух, и рука свисает за борт ; лодки. Часов шесть утра, первое ноября.

Бог разбудил меня. Сон слетел с меня мгновенно. Никаких иных причин просыпаться не было. Меня вырвали из сна, как страницу из книги. Серп луны лежит нежно, словно золотая бровь, на синем листе ночи.

Но на той стороне, откуда приходит утро, в другом окне, появляется зеленоватый оттенок. Цвет перьев волнистых попугайчиков. А вверх уже устремляются бледные красноватые полосы рассвета, но пока еще там зеленоватая синева и покой. Я бросаюсь к первому окну: на месте ли лунный серп? На месте, словно в самый глухой час ночной тайны. Он так убежден в реальности собственной магии, как будто он - актер на театральной сцене. (Нет ничего более комического, чем вступать с утренних улиц в абсурд театральной репетиции). Слева уже пульсирует улица, справа репетирует лунный серп.

Я обнаруживаю странные фигуры - это печные трубы. Группами по три, по пять, по семь или в одиночку стоят они на крышах, как деревья на лугу. Пространство, подобно реке, струится между ними в темноту. Филин пролетает между ними - к себе домой; а может быть, это ворона или голубь. Вдоль и поперек - все дома; странные очертания, отвесные стены; и стоят они вовсе не вдоль улиц. Палка на крыше с тридцатью шестью фарфоровыми роликами и двенадцатью распределительными проводами, которые я безотчетно пересчитываю, вздымается в утреннее небо, как совершенно необъяснимое, таинственное порождение высших сил. Теперь я уже окончательно проснулся, но куда бы ни обратился мой взгляд, он скользит по пятиугольникам, семиугольникам и призмам с отвесными стенками: так кто же тогда я? Амфора на крыше с литым железным пламенем; дни напролет этот смехотворный ананас, презренный плод дурного вкуса, укрепляет мое сердце среди одиночества, как свежий след человека.

Наконец сквозь ночь проходят чьи-то шаги. Шаги двух женских ног и ухо: смотреть я не хочу. Мое ухо сейчас на улице, как открытая дверь. Никогда ни с одной женщиной не буду я настолько един, как с этой незнакомкой, шаги которой все глубже и глубже проникают в мое ухо и исчезают в нем.

Потом еще две женщины. Одна крадется мягким войлочным шагом, другая вышагивает со стариковской решительностью. Я выглядываю и смотрю вниз. Чернота. Странные очертания у одежды пожилых женщин. У этих она устремлена к церкви. А душа в этот час давно уже попала под строгий надзор, и отныне я больше не желаю иметь с ней ничего общего.

ОВЦЫ, ЕСЛИ ВЗГЛЯНУТЬ НА НИХ ПО-ИНОМУ

К истории овцы: в наши дни человек

считает овцу глупой. Но Бог любил ее.

Он постоянно сравнивал людей с овцами.

Неужели Господь так ошибался?