Невеста Солнца (Роман) - Леру Гастон - Страница 16

Число золотых плит, сорванных самими послами Писарро с Храма Солнца, доходило до семисот и, хотя толщина их была, без сомнения, небольшая, размерами они равнялись крышке ящика в 10–12 дюймов ширины. Вокруг всего здания храма шел карниз из чистого золота, но так крепко вделанный в камень, что, к счастью, грабителям не удалось сорвать его.

Помимо серебра, послы, вернувшись, привезли с собой две сотни каргас или полных доверху мер золота. И, хотя свободного места в обеих горницах оставалось еще все-таки много, монарх-узник уже радовался, надеясь, что скоро наступит час его освобождения.

Испанцы нетерпеливо роптали. В стране было неспокойно. Говорили, что индейцы готовы восстать. Надо было как можно скорее идти на Куско, благо из Панамы пришли кое-какие подкрепления. Но передовые отряды ни за что не хотели оставить позади такие сокровища, и испанцы решили устроить раздел.

Для начала требовалось перелить все это золото в слитки одинакового размера и веса, ибо выкуп состоял из самых разнообразных предметов, изготовленных из золота той или иной степени чистоты. Тут были кубки, блюда, кувшины, вазы всех форм и размеров, украшения и утварь, взятые из храмов и королевских дворцов, золотые черепицы и плиты для украшения общественных зданий, резные изображения различных животных и растений. Из растений красивее всего был маис с золотым колосом, спрятанным в широких серебряных листьях. Все также восхищались фонтаном, извергавшим блестящую золотую струю, между тем как под ней, в водах, резвились птицы и животные из того же металла. Изящество работы, красота и тонкость резьбы восхитили бы и более строгих судей, чем грубых солдат, завоевателей Перу.

Прежде чем сломать и перелить все эти образчики индейского искусства, решено было часть их отправить в дар Карлу V-му, как образчик искусства жителей покоренной страны и захваченной в ней добычи.

Переливка утвари была поручена туземным ювелирам, которым пришлось, таким образом, уничтожать свою же работу. Они трудились день и ночь, но переливать приходилось такое огромное количество металла, что на одно это ушел целый месяц. Когда, наконец, все было превращено в слитки приблизительно одинаковой величины, они были тщательно взвешены и оказалось, что всего здесь было золота на миллион триста двадцать шесть тысяч пятьсот тридцать девять золотых песо, что на наши деньги составило бы более трех с половиной миллионов фунтов стерлингов — около пятнадцати с половиной миллионов долларов, то есть более тридцати миллионов рублей или семьдесят с половиной миллионов франков.

Серебра оказалось двадцать шесть тысяч фунтов.

Покончив с разделом добычи, победители стали раздумывать, что им делать с пленным Атагуальпой. Отпустить его на свободу — это было бы очень рискованно. И вот они решили учинить гнусность. Прежде всего, они обвинили его в том, что он тайно подстрекает своих подданных к восстанию против испанцев. Пленный монарх отвечал:

— Как же я, бедный узник, могу готовить восстание, когда знаю, что первым паду его жертвой? А вы плохо знаете мой народ, если думаете, что он восстанет без моего приказа, ведь даже птицы в моих владениях не осмелились бы летать, если б я им не дозволил.

Но испанцы не поверили уверениям пленного Инки в его невиновности, ибо слухи о восстании росли и крепли. Говорили, что в Гвамачучо, в ста милях от лагеря, уже стоит сильное войско и что с минуты на минуту можно ожидать нападения. Испанцев тем более тревожили эти слухи, что они боялись утратить награбленное добро. Солдаты даже на ночь не снимали оружия, и Писарро самолично обходил по несколько раз в день все посты, проверяя часовых. Словом, его маленькое войско было вполне готово отразить неожиданное нападение.

Но помимо этого, авантюристы прежде всего требовали смерти Инки. Писарро противился этому, называл это предательством, но, в конце концов, вынужден был уступить, и пленный Инка был предан суду. Его признали виновным в тем, что он хотел поднять свой народ против испанцев, и приговорили к сожжению.

Когда приговор этот сообщили Атагуальпе, он был страшно поражен. Он был молод и храбр, а между тем — должен был умереть.

На минуту мужество его поколебалось, и он со слезами воскликнул:

— Что мы сделали, я и дети мои, чтоб заслужить такую участь? И еще от вашей руки! — продолжал он, обращаясь к Писарро. — Вы встречали в моем народе только благожелательство. Я отдал вам половину своих сокровищ, и ничего, кроме добра, вы от меня не видели.

Смертный приговор Инке был провозглашен глашатаем на главной площади Каямарки. Спустя два часа после заката солнца испанские солдаты собрались на площади при свете факелов, чтобы привести в исполнение приговор. Это было 29-го августа 1533 года.

— Атагуальпа вышел в оковах вон из той залы. Мученик вошел сюда через эту дверь.

Теперь краснокожий оратор уже не стоял на табурете. Он ходил по двору, указывая, каким путем шел Атагуальпа на казнь, и голос его звучал все громче и торжественнее. Из этой мрачной истории он выпустил все, что говорило о дерзновенной смелости завоевателей и о малодушной трусости служителей Инки, напирая главным образом на измену, на предательство.

Дойдя до рассказа о том, как несчастный монарх взошел на костер, оратор неожиданно повернулся к углу, где, недвижные, сжатые толпой, стояли маркиз де ла Торрес и его спутники. Теперь он явно обращался к ним, к чужеземцам, и речь его звучала угрозой и пророчеством.

— Истинно, истинно говорю вам: прокляты потомки тех, кто осквернил уста свои ложью! Умрут собачьей смертью и никогда не узрят волшебных обителей Солнца потомки тех, кто утверждал, будто перед смертью Атагуальпа отрекся от нашей святой религии. Это неправда! Сын Солнца до конца пребыл верным светилу дня.

По всей вероятности, краснокожий оратор говорил правду. Все, что рассказывают нам очевидцы о смерти Атагуальпы, о его характере, его мужестве и невозмутимости, отнюдь не подтверждает слова монахов, рассказывавших, что перед смертью он будто бы обратился христианскую веру. Монахи утверждают, что когда Инку уже привязали к столбу и обложили хворостом, готовясь поджечь его, доминиканец Вальруде обещал королю, если он согласится принять крещение, сделать кончину его менее ужасной и удавить его раньше, чем он будет сожжен. И Атагуальпа якобы согласился и назван был при крещении Иоанном, в честь Иоанна Крестителя, память которого празднуется в этот день.

Между тем, краснокожий оратор доказывал, что это утверждение лживо, и проклинал палачей, восклицая:

— Так умер последний царь инков позорной смертью злодея!

И патетическим жестом указывал на камень, на котором был сожжен Атагуальпа. Волнение и негодование толпы, окружавшей чужеземцев, все возрастали. Все взоры, обращенные на них, дышали угрозой. Без сомнения, их присутствие в этом священном месте и в такую минуту казалось святотатством. Века рабства не согнули еще окончательно выю завоеванного народа, и казалось — вот-вот он поднимет голову и восстанет против завоевателей.

Мужчины, женщины, дети, толпившиеся вокруг маленькой группы европейцев, напирали на них с такой явной враждебностью, что Раймонд первым воскликнул:

— Пора уходить!

— Да, да, и как можно скорее, — прошептала Мария- Тереза.

Маркиз был того же мнения, хотя ему неприятно было показать, что он боится. Они вскочили на мулов, но в эту минуту весь двор огласился бесконечно-тоскливым и жалобным воплем — плачем о погибшем Атагуальпе, и в воздухе замелькали крепко сжатые кулаки.

Положение было критическое.

Маркиз крикнул:

— Вперед!

И первым вонзил шпоры в бока своего мула. Мул, не ожидавший этого, взвился на дыбы и ринулся на толпу.

Засверкали ножи, выхваченные из ножен. Еще миг — и не избежать бы кровопролития, но в эту минуту в толпе произошло движение.

Человек высокого роста прокладывал себе дорогу к небольшой кучке белых. Большинство индейцев почтительно или со страхом сторонились, пропуская его; тех же, кто не торопился посторониться, он бесцеремонно расталкивал. Мария-Тереза, ее отец и Раймонд сразу узнали Гуаскара. Он взял под уздцы мула Марии-Терезы и громовым голосом, покрывшим шум толпы, крикнул: