Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 2

Прежде чем я увидел большой зал, я его услышал — звук сотен голосов, отражающийся от каменных стен, звон кубков и доспехов. Чтобы приглушить шум, слуги бросились открывать окна, развесили гобелены, дорогие, искусной работы, на всех стенах. Я никогда не видел столько людей в одном помещении. Не людей, поправил я себя. Царей.

Мы были призваны в собрание и усажены на укрытых коврами скамьях. Слуги стояли позади, скрываясь в тени. Пальцы отца вцепились в мой ворот, предупреждая не вздумать шалить.

Злобное напряжение витало в этом зале, где столь много царей и царевичей претендовали на одно. Но все, конечно, знали, как изобразить благопристойность. Один за другим они представлялись, эти молодые люди, являя взорам сияющие кудри, изящный стан и окрашенное дорогой краской одеяние. Многие были сыновьями или внуками богов. Деяния каждого были воспеты в песне или двух. Тиндарей приветствовал всех по очереди, дары слагали в центре зала. Царь предлагал каждому представить своего соискателя.

Мой отец был тут самым старшим годами, не считая человека, который, когда дошла до него очередь, назвался Филоктетом. «Сподвижник Геракла», — с понятным и мне благоговением прошептали позади нас. Геракл был величайшим из наших героев, и Филоктет был среди его ближайших соратников, единственный, кто еще оставался в живых. Волосы его поседели, а сильные пальцы были жилистыми и ловкими, признак искусного лучника. И действительно, позже он взял в руки лук — самый большой, что мне доводилось видеть, гладкого тиса с рукоятью, обтянутой львиной шкурой. «Лук Геракла, — сказал Филоктет, — переданный мне по его смерти». В наших краях лук презирали, как оружие трусов. Но никто не смог бы так сказать об этом луке; сила, требуемая для того, чтоб натянуть его, смирила нас.

Следующий муж, с глазами подведенными как у женщины, назвал себя. «Идоменей, царь Крита». Он был высок и строен, и его длинные волосы свисали до пояса. Он преподнес редкого качества оружие, двусторонний боевой топор. «Символ моего народа». Его движения напомнили танцовщиц, которые нравились моей матери.

А затем был Менелай, сын Атрея, сидящий возле своего неуклюжего, похожего на медведя брата Агамемнона. Волосы Менелая были рыжими, цвета раскаленной в огне бронзы. Тело его было сильным, мускулистым и пышущим здоровьем. Дар, который он преподнес, был дорогим, прекрасно окрашенным одеянием. «Хотя госпожа и не нуждается в украшении», — добавил он, улыбнувшись. Сказано было хорошо. Хотел бы и я сказать что-либо столь же удачное. Я единственный был тут моложе двадцати лет, и я не вел род от богов. Возможно, белокурый сын Пелея был бы тут на своем месте, подумал я. Но его отец держал его дома.

Один за другим подходили цари, и их имена стали путаться в моей голове. Мое внимание привлекал помост, где сбоку от Тиндарея сидели три женщины, скрытые покрывалами. Я смотрел на белую ткань, скрывающую их, словно мог разглядеть хоть приблизительно черты женщины, скрывшейся под ним. Одну из них мой отец прочил мне в жены. Три пары рук, украшенных браслетами, покоились на коленях. Одна из женщин была повыше остальных двух. Мне показалось, я вижу темную прядку волос, выбившуются из-под ее покрывала. Елена была светловолосой, как мне помнилось. Значит, это была не Елена. И я перестал слушать царей.

— Приветствую тебя, Менетий! — Прозвучавшее имя моего отца заставило меня замереть. Тиндарей смотрел на нас. — Сожалею о смерти твоей жены.

— Моя жена жива, Тиндарей. К твоей дочери сватается мой сын. — Воцарилась тишина, когда я преклонил колени, смущенный множеством лиц, обратившихся ко мне.

— Твой сын еще не мужчина, — голос Тиндарея, казалось, доносился издалека. Я его едва слышал.

— И не надо. Я сам достаточно мужчина, чтоб потрудиться за нас обоих. — Это была шутка из тех, что любили в наших краях, хвастливая и дерзкая. Но никто не засмеялся.

— Понимаю, — сказал Тиндарей.

Каменный пол нещадно давил на мои колени, но я не шелохнулся. Я привык склонять колени. Никогда ранее я не радовался тому, что напрактиковался в этом еще в тронном зале моего отца.

В наступившей тишине мой отец заговорил снова:

— Все принесли бронзу и вино, масло и шерсть. Я же принес золото, и это лишь малая часть моих богатств.

Мои пальцы касались прекрасной чаши, и под ними, я знал, была история, изложенная в чеканных фигурах — Зевс, появившийся из золотого дождя, оцепеневшая царевна, их совокупление.

— Я и моя дочь благодарны тебе за щедрый дар, хоть он и столь ничтожен для тебя.

Сдержанный шепот среди царей. Это было оскорбление, которого мой отец, казалось, не понял. Мое же лицо вспыхнуло.

— Я сделаю Елену царицей в моем дворце. Так как жена моя, как тебе известно, не способна править. Мои богатства превышают все, чем владеют эти юнцы, а мои дела говорят за себя сами.

— Я думал, соискателем является твой сын.

Я обернулся в сторону раздавшегося вдруг голоса. Голоса человека, еще не представлявшегося. Он был последний в очереди ожидавших, расслабленно сидел на скамье, вьющиеся волосы его отблескивали в свете огней. У него был рваный шрам на ноге, шов, прочертивший загорелую кожу от подъема до колена, вился по мускулистой икре и терялся под туникой. Похоже на след от ножа, подумал я, или чего-то подобного, взрезавшего плоть и оставившего рваные края, чья обманчивая мягкость словно скрывала ярость, с какой рана была нанесена.

Мой отец разозлился. — Сын Лаэрта, я не помню, чтобы тебя приглашали к разговору.

Человек улыбнулся. — А я без приглашения. Просто вмешался. Но тебе не стоит опасаться моего вмешательства. У меня тут своего интереса нет. Я говорю как сторонний наблюдатель.

— Что это значит? — отец нахмурился. — Если он тут не за Еленой, тогда за чем же? Пусть возвращается к своим скалам и своим козам.

Человек поднял брови, но ничего не ответил.

Тиндарей также был невозмутим. — Если соискателем является твой сын, как ты говоришь, то пусть представится.

И даже я догадался, что теперь моя очередь говорить.

— Я Патрокл, сын Менетия. — Мой высокий голос казался хриплым от долгого молчания. — Я здесь как соискатель руки Елены. Мой отец царь и потомок царей.

Больше мне было нечего сказать. Отец не научил меня, что говорить и делать, он и не подумал, что Тиндарей обратится ко мне. Я встал и понес чашу к громоздившейся куче даров, и пристроил ее туда, где она не могла свалиться. Повернулся и пошел на место. Я не опозорился, не дрожал и не мямлил, и мои слова не были глупы. Но мое лицо горело стыдом. Я понимал, как выгляжу в глазах этих людей.

Между тем, череда соискателей продвигалась. Следующим, кто преклонил колена, был гигант, вполовину выше моего отца, широкий в плечах. За ним двое слуг поставили громадный щит. Щит казался частью его, краем доставал до его макушки; обыкновенный человек не смог бы нести его. И на нем не было украшений — выщербленные и изрезанные кромки несли свидетельства о битвах, которые он повидал. Аякс, сын Теламона — так назвал себя этот великан. Речь его была отрывистой и краткой, возводя его род к Зевсу и приводя огромный рост и силу свидетельством покровительства его предка. Даром его было копье, прекрасно вырезанное из упругого дерева. Закаленный наконечник блестел в свете факелов.

Наконец подошел человек со шрамом. — Ну что, сын Лаэрта? — Тиндарей повернулся к нему в своем кресле. — Что лишенный интереса наблюдатель может сказать этому собранию?

Человек подался назад. — Мне хотелось бы знать, как ты удержишь отвергнутых от того, чтобы объявить войну тебе или счастливому новобрачному супругу Елены. Я тут вижу не менее полудюжины готовых вцепиться друг другу в глотки.

— Тебя, кажется, это развлекает.

Человек пожал плечами.

— Я нахожу забавной людскую глупость.

— Сын Лаэрта оскорбил нас! — Это здоровяк Аякс сжал кулаки, каждый размером с мою голову.

— Ничего подобного, сын Теламона.

— Что же тогда, Одиссей? Выскажись хоть раз откровенно, — голос Тиндарея был резок.