Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 5

На трапезы нас собирали ударом гонга, бронзовый звон раздавался из глубины дворцовых переходов. Мальчики бросали игры и высыпали в коридоры. Дворец был выстроен как кроличья нора, много извилистых ходов и скрытых комнат. Я почти наступал на пятки мальчику передо мной, боясь отстать и заблудиться.

Комната для трапез была длинным залом в передней части дворца, ее окна открывались на подножье Отрис. Места было достаточно, чтобы накормить в несколько раз больше народу, чем было нас всех; Пелей был гостеприимным царем. Мы садились на дубовые скамьи, столешницы были вытерты и исцарапаны сотнями тарелок. Пища была простой, но обильной — соленая рыба, мягкий хлеб, подаваемый с посыпанным травами сыром. Мяса, говяжьего или козьего, тут почти не было, оно подавалось лишь к праздникам. На другой стороне большого зала я заметил золотистый блеск волос в свете светильника. Ахилл. Он сидел с несколькими мальчиками, которые не закрывали ртов, внимая тому, что он рассказывал или делал. Таким должно быть царевичу. Я сжал хлеб, и жесткие зерна прошлись, как терка, по моим пальцам.

После завтрака мы могли делать, что душе угодно. Некоторые ребята играли, собравшись в углу. — Играешь? — спросил один. Его волосы еще были по-детски кудрявы, он был младше меня.

— Играю?

— Кости, — он раскрыл ладонь, показывая их, резная кость блеснула черными точками.

Я замер, отступил назад. — Нет! — сказал я — наверное, слишком громко.

Он моргнул в удивлении. — Ладно, — пожал он плечами и отошел.

Той ночью мне приснился мертвый мальчик, его расколотый как яйцо череп, покоящийся на земле. Он последовал за мной. Кровь растекалась, темная, как пролитое вино. Его глаза открылись, а рот задвигался. Я зажал уши. Голос мертвых, говорят, сводит живых с ума. Я не должен был слышать его.

Я проснулся в ужасе, надеясь, что не кричал вслух. Булавочные головки звезд в окне были единственным светом, луны я не видел. Дыхание мое казалось громким в этой тишине, а камышовый тюфяк мягко потрескивал подо мной, касаясь спины тонкими волоконцами. Но присутствие других мальчиков не успокоило меня — мертвецы приходят мстить независимо от того, есть ли тому свидетели.

Звезды сдвинулись, и, выйдя откуда-то, луна поползла по небу. Когда мои глаза снова смыкались, он все так же ожидал меня, окровавленный, с лицом бледным, как мертвая кость. Конечно, он ждал меня. Ничья душа не жаждет до срока сойти в бесконечный мрак подземного мира. Изгнание может удовлетворить ярость живых, но не умиряет мертвецов.

Наутро глаза у меня были словно засыпаны песком, все члены отяжелели и двигались медленно. Остальные уже поднялись и одевались к завтраку, радостно встречая новый день. Уже прошел слух о том, что я нелюдим, и младший мальчик больше не подходил ни с костями, ни с чем иным. Во время завтрака пальцы мои проталкивали хлеб в рот, а горло глотало. Мне налили молока, и я выпил его.

Затем нас вывели на пыль и солнце площадки для занятий, где мы должны были учиться обращению с копьем и мечом. Здесь я понял доброту Пелея — обученные и преданые, мы однажды станем его армией.

Мне дали копье, и мозолистая рука поправила мой захват, потом поправила снова. Я кинул копье и задел лишь край дуба-мишени. Наставник выдохнул и дал мне второе копье. Мой взгляд скользнул по рядам мальчиков, отыскивая сына Пелея. Его не было. Я снова взглянул на дуб, на его кору, искореженную и потрескавшуюся, со следами ударов. И кинул копье.

Солнце поднялось высоко, потом еще выше. Горло мое пересохло, став жестким от пыли. Когда наставники отпустили нас, большинство мальчишек побежало к морю, где еще не утих легкий бриз. Они играли в кости и бегали, шутили, перекликаясь с жестким северным выговором.

Глаза ломило, а рука болела после утренних упражнений. Я сел под жидкой тенью оливы и стал глядеть на морские волны. Никто не заговаривал со мной. Мной было легко пренебречь. Почти так же, как дома, никакой разницы.

На следующий день было то же самое, утро с изнурительными упражнениями, а потом долгие часы в одиночестве. Ночью луна уменьшалась и уменьшалась. Я смотрел на нее, пока наконец смог видеть желтый серп, и закрыв глаза, сквозь веки. Я надеялся, она не пропустит видение мальчика. Наша богиня Луны обладает волшебным даром, властью над мертвыми. Она может изгнать эти сны, если пожелает.

Но она не пожелала. Мальчик приходил, ночь за ночью, так же смотря на меня и с тем же расколотым черепом. Иногда он поворачивался и показывал мне дыру в своей голове, откуда свисали сгустки его мозга. Иногда он тянулся ко мне. Я просыпался, задыхаясь от ужаса, и до рассвета не смыкал глаз, смотря в темноту.

Трапезы в сводчатом зале были моей единственной отрадой. Здесь стены не казались такими давящими, а пыль двора не забивала горло. Постоянное жужжание голосов стихало, когда рты были заняты едой. Я мог поесть в одиночестве и вздохнуть спокойно.

Только там я видел Ахилла. Он свои дни проводил отдельно, в подобающих царевичу заботах и занятиях, к которым мы не имели отношения. Но ел он вместе с нами и, как все, проходил между столами. Его красота сияла в огромной зале, как живой и яркий огонь, приковывая помимо воли мой взгляд. Изгиб его губ напоминал формой лук, а его нос был прям и изящен, как стрела. Когда он садился, ноги и руки его не казались неуклюжими, как мои, он располагался на скамье с такой грацией, словно позировал скульптору. Наверное, самым необычным в нем было отсутствие заносчивости. Он не был кичлив и горд, как другие красивые дети. Он, казалось, и в самом деле не осознавал, какое впечатление производит на других ребят. Я не мог понять, как он этого добивался, но они толпились вокруг него, словно преданные собачонки с высунутыми языками.

Я наблюдал за всем этим со своего места за угловым столом, стискивая в кулаке хлеб. Острое жало зависти было как огниво, искрой поджигающее костер.

Однажды он сел ближе ко мне, чем обычно, всего через стол. Его покрытые пылью ноги шаркали по камням пола, пока он ел. Пятки его не были грубыми и потрескавшимися, как мои, они оставались розовыми или чуть коричневатыми сквозь грязь. Царевич, хмыкнул я про себя.

Он повернулся, будто услышав меня. На миг наши взгляды встретились, и я ощутил дрожь. Быстро опустил глаза и занялся своим хлебом. Щеки мои горели, по коже пробежали мурашки, как перед грозой. Когда я, наконец, решился снова поднять глаза, он уже отвернулся и говорил с другими мальчишками.

После этого я стал хитрее, наблюдая за ним; я опускал голову и был готов в любой миг отвести взгляд. Но он был еще похитрей меня. По крайней мере раз за ужин он оборачивался и подлавливал меня, прежде чем я успевал изобразить безразличие. Эти мгновения, доли мгновений, на которые встречались наши взгляды, были единственными за весь день, когда я хоть что-то ощущал. Как что-то сжималось в животе, и тут же я чувствовал ярость загнанного зверя. Я был как рыба, взирающая на крючок.

На четвертой неделе моего изгнания я пришел в обеденную залу и увидел его сидящим за столом, где обычно садился я. Из-за него теперь все скамьи были забиты толкающимися мальчишками. Я так и застыл, разрываясь между желанием ускользнуть и яростью. Ярость победила. Тут было мое место, и он меня отсюда не сгонит, сколько бы мальчишек он ни привел.

Я сел на последнее свободное местечко, встопорщил плечи словно перед дракой. Напротив меня ребята кривлялись и болтали — о копьях, о птице, издохшей на берегу, и о весенних бегах. Я их не слушал. Его присутствие было будто камешек в сандалии, его нельзя было не замечать. Кожа его была цвета свежеотжатого оливкового масла, и блестела, как полированое дерево, без струпьев и прыщей, какие попадались у каждого из нас.

Ужин окончился, блюда опустели. Полная луна, круглая и оранжевая, висела в сумерках за окном обеденной залы. Но Ахилл медлил. Он бездумно убрал прядь волос, падавшую на глаза; волосы его отросли за те недели, что я пробыл тут. Он потянулся к миске с фигами и выгреб несколько штук.