Волшебная сказка Нью-Йорка - Данливи Джеймс Патрик - Страница 16

• Предыдущая
• 16/86
• Следующая

— Уй-й-й. Ффуу. Корнелиус. Все замечательно, но у меня как раз на этой ноге вросший ноготь. Если не можете иначе, наступайте лучше на другую.

— Простите, я не очень силен в танцах.

— Вы неплохо справляетесь.

Чувствую, как ходят ее зеленые бедра. Как поворачиваются в их сочленениях кости. Живая плоть и живые хрящи под моей рукой. В этом оранжевом аду. Скрылся от мира. Туда, где никто меня не станет искать. Тепло, как под одеялом. Ее руки обнимают меня. От дыхания веет яблоками. От шеи духами. Глаза из-за длинных ресниц кажутся больше, чем они есть. Все эти мужики, что звонили по телефону. Возможно, уже катят сюда на санях, звеня мудями. Влетают и видят меня. По горло набитым салями и оливками по самую задницу. Пуговицы отстреливаются от ширинки. Под напором моего флагштока.

— Корнелиус, вы просто букет всех лучших человеческих качеств.

— Прошу прощения.

— Ну знаете, как говорят, хороший вышел бы муж для хорошей девушки. Вы такой воспитанный. Я когда-то закончила курсы ораторского искусства. Но мне кажется, что я буду лучше излагать свои мысли, да и вообще лучше делать что бы то ни было, если немного выпью. Я вас, случаем, не пугаю.

— Нет.

— Ну бросьте, не говорите мне, что все ваши скорбящие ведут себя точно так же. Танцуют после мужниных похорон.

— Ну, пожалуй, это поведение нетипично для человека, который понес утрату.

— А я, сколько себя помню, всегда знала, что я не такая, как все. Наши соседи по улице. Только о том и думали, какие они крутые удальцы. Они это были они, а я это я. Я-то точно знала, что я как раз и есть крутой удалец. Просто я решила, что мое место здесь, а не там, и считала, что всем это следует понимать. Уй-й. На сей раз мозоль. Слушайте, а что это вы все молчите. Только и слышно от вас — да, нет, извините. И больше ничего. Постойте-ка, а это случайно не вы, не сочтите меня чудовищем, но все же — не вы бальзамировали Гарри. Хотя может быть, вам не стоит этого мне говорить.

— У меня иные обязанности — представлять как бы лицо нашего похоронного дома.

— Звучит так, словно вы продаете билеты в кино или еще что-нибудь в этом роде.

— Нет, я не бальзамировал вашего мужа.

— Ну и хорошо, я и сама догадалась, — знаете, обычно по рукам чувствуешь, чем они занимались, и начинаешь думать, за каким дьяволом им это понадобилось, и еще — я может быть и привереда, но существует много такого, к чему не хочется допускать чужие руки, особенно если они уже сделали кое-что. Давайте выпьем. Я хочу сказать, устроим настоящий загул. Мне нужно развеяться. Давайте во имя божие разнесем эту халупу вдребезги.

Миссис Соурпюсс взвешивает в ладони овальную штуковину из стекла с выгравированным на ней лебедем. И запускает ее через комнату, так что штуковина ахается о стену над проигрывателем и рушится на пластинку.

— Валяйте, Корнелиус, что вы стоите. Господи-боже, не видите, что ли, я из сил выбиваюсь, круша эту халупу. Присоединяйтесь.

— Миссис Соурпюсс, это же ценные вещи.

— Еще бы не ценные, я ради них собственную задницу продала. Вы дьявольски правы, ценные-преценные. А задница моя, что вам — не ценная. Да это самая ценная богопротивная задница в Нью-Йорке. Она миллионы стоит. Миллионы.

— Совершенно с вами согласен.

— Вы совершенно согласны. Как мило. Наконец и вы что-то сказали. Очень этому рада. А теперь, Корнелиус, я вам вот что скажу: на кой черт мне задница, стоящая миллионы, если миллионы у меня уже есть. Единственный смысл миллионной задницы в том, чтобы продать ее за миллионы. Я свою продала. И получила миллионы. Но задница-то все равно при мне. Наверное, придется опять ее продавать, за новые миллионы. Вот в чем ответ. Новые миллионы. А теперь, давайте. Разнесем здесь все вдребезги. Мне уже сто лет как не терпится добраться до этих богомерзких икон. Ваша вон та. И та. Во, я этому сучьему потроху архиерею попала-таки прямо в глаз. Кого это он, мать его, благословлять тут надумал. Давайте. Подбейте глаз и тому ублюдку тоже.

— Миссис Соурпюсс. Я бы с большим удовольствием помог вам в разрушении вашей собственности. Но.

— Ну так и помогайте.

— Если мистер Вайн узнает, что я приехал к вдове домой и все переломал у нее на квартире, перебил стекла на картинах, вообще обратил ее жилище в руины, я думаю, ему это не понравится.

— Если ему это не понравится, я куплю его на корню.

— Мистер Вайн — владелец очень крупного дела.

— Не для меня. Я могу купить его на корню, он и моргнуть не успеет. Слушайте, вы что хотите мне праздник испортить. Куда подевалась удаль, с которой вы так лихо поставили Вилли на колени.

— Я бываю резок, когда в этом есть необходимость, миссис Соурпюсс, вообще же я болезненно робок.

— Ну и робейте себе на здоровье, а я пока разломаю к разъебаной матери импортное французское восемнадцатого века вымазанное говенным золотом бюро, вернее, я не знаю, что это такое, но только эта толстопузая вислогрудая сука, первая женушка Гарри, отвалила за его вшивые инкрустированные цветочки семнадцать тысяч долларов. А вы посмотрите. У меня еще один вонючий лебедь остался. И-и. Хрясь.

Стеклянный лебедь с треском приземляется в самую середину столика. На пол со стуком слетают книга, ваза и солонка. Мне столько, может, за всю жизнь не заработать. А она стоит посреди комнаты с расширившимися от счастья глазами.

— Ну кто бы подумал, оно, оказывается, крепкое. Попробуйте теперь вы.

— Мне, пожалуй, лучше уйти, миссис Соурпюсс.

— Вы хотите бросить меня здесь одну.

— Да, я, пожалуй, домой пойду.

— Не бросайте меня. Не делайте этого. Пожалуйста.

— Мне завтра на работу, а из-за снега встать придется пораньше.

— У меня никого не осталось. Никого. Я же черт знает какая несчастная. Хоть бы раз получить то, чего я хочу. Пока не стала старухой. О Иисусе, я плачу. Плачу. Наверное, я слишком чувствительная. Я не хотела, чтобы так получилось. Всего месяц назад я думала, что умираю. И каждая гадина из моих друзей надеялась, сволочь, что так и будет. Клянусь, я когда узнала об этом, слово дала, что хрена я помру для их удовольствия. О Иисусе, я плачу. Не покидайте меня, Корнелиус, умоляю вас, не покидайте. Я сделаю все, что хотите, если вы меня не покинете.

— Я вас не покину.

— Ну, идите сюда. Идите. В первую же секунду, как вы подошли ко мне в похоронном бюро, я вас захотела. Иисусе, вы сказали, могу я что-нибудь сделать для вас. Я могла получить любого. Любого, кого захочу. Вам приятно, что я вас хочу.

— Ну, в общем, да, мне приятно, что вы испытываете подобное чувство, миссис Соурпюсс.

— Не надо так больше, не надо. Перестаньте. Никогда больше не называйте меня миссис Соурпюсс. Я Фанни Джексон. Королева говенного мая. Никогда никогда никогда больше не называйте меня миссис Соурпюсс. Никогда.

— Хорошо.

— Поцелуйте меня. Ради христа, поцелуйте.

Миссис Соурпюсс, не сняв сандалий, поднимается на цыпочки. Вросший ноготь выкрашен в золотистый цвет. Обвивает шею Кристиана руками. Вдовец и вдовица. В обнимочку. Проигрыватель скрипит и повизгивает. Губы ее, словно разломанный надвое крупный и мягкий персик. Углубляюсь. Тону. В мелких расщелинках. Люди ждут. В безмолвии снегов. Пока те растают. Тогда они соберут листочки бумаги, конверты и снова полезут наружу. Чтобы тратить поздние утра и ранние вечера, слоняясь от сортира к холодильнику. По тысячам и тысячам этажей. Выросших из земли, на которой я был рожден. В этом городе, где я ходил в школу по замерзшей дорожке. Где стоял, смирный и большеглазый, уверенный, что всякий может протянуть руку и прикоснуться к миру, и мир возражать не будет. А детишки гнали меня взашей, не желая со мною играть. И однажды. Всего один раз. Какой-то мужчина меня приласкал. Когда я с душой, полной забот и страхов, ковылял на маленьких ножках. Принарядившийся впервые в жизни. Причесанный, умытый, в матросском костюмчике. Замер посреди разбитого тротуара. И этот высокий мужчина подошел, навис надо мной и улыбнулся и потрепал меня по голове, мягко и ласково. Это было начало нового мира. В котором я с тех самых пор все ищу ту улыбку. Миссис Соурпюсс, я понимаю, что вы хотите сказать. Сердце человека бездумно выставляет свои сокровища напоказ. И они лежат, правда, недолго. Пока не приходит пора новой алчбы. Отнимающей их у вас. И когда годы ожесточают человека. Он норовит вернуть их назад. Осушить слезы. Собрать воедино бесценные мгновенья. Пройти по шатким камушкам мимо лиц, видом своим отравляющих душу. Все мои сорок девять долларов не купят мне пассажирского места на спине у блохи, чей полет завершается на вашей стоящей миллионы долларов заднице. Но мертвая, она достанется Вайну. И он посочувствует вам. Бесплатно. У него и так дела идут, будь здоров. Вот сюда. Проходите, пожалуйста. Тут у нас мертвые задницы.

• Предыдущая
• 16/86
• Следующая