По ту сторону жизни - Лесина Екатерина - Страница 14

Я не удержалась и поцеловала мэра в лысоватую макушку.

— Вы просто прелесть…

Он налился опасной краснотой. Совсем себя не бережет, на государственной-то работе… ему бы отдохнуть, тем более что есть где — на долю мэра приходилось около трети местных курортов… традиционно.

— А вы опасный человек, — заметил Диттер.

Как подошел, я не услышала, и мне это, пожалуй, не слишком понравилось. Как и тарталетка в его руке.

— Выбросьте эту пакость немедленно, — велела я и тарталетку забрала, пристроив на поднос проходившего мимо официанта.

— Но…

— Вы что, никогда на фуршетах не бывали? — с подноса я сняла бокал шампанского, который и сунула инквизитору. — Есть здесь можно, только если у вас запор…

Он хмыкнул. И шампанское пригубил… и проводил уплывшую тарталетку печальным взглядом. Бедолага… а ведь к завтраку не вышел. Он вообще ел как-то крайне мало, а любезный Гюнтер пожаловался, что и от виски наш гость отказывается. Солодового. Пятнадцатилетней выдержки. Сволочь этакая…

— Хотите, — настроение у меня было вполне благостным, — я вас в приличное место свожу?

— Нет.

— Почему?

— Да как-то не привык, чтобы меня девушки по ресторанам водили…

Я фыркнула. Забавный… но это даже мило… определенно, мило…

— Дорогая, не представишь нас? — Глава жандармерии с ходу производил самое благоприятное впечатление. Герр Герман был высок, статен и благообразно сед. Военная его выправка весьма гармонировала со строгим зеленым мундиром, который он, из скромности врожденной, не иначе, украшал лишь одною медалькой.

Серебряной звездой Акхара.

— Это Диттер. — Я подхватила инквизитора под ручку. Все-таки в местном обществе свое надо при себе держать. Это они внешне все такие распрекрасные, а глазом моргнуть не успеешь, как сопрут, присвоят и скажут, что так оно и было. — Дознаватель. Старший. А это герр Герман. Глава жандармерии, дядюшкин закадычный друг и большой шельмец.

Герман захохотал. Смеялся он громко, с большим энтузиазмом, показывая, сколь ему весело. Вот только взгляд оставался ледяным. Меня он не любил. Мягко говоря. И порой мне даже казалось, что он всякий раз прикидывает способ, каким будет избавляться от тела… или учить жизни. Учить жизни, по словам девочек, он любил. И делал это умеючи, всякий раз доводя до грани, но не калеча… Страшный человек.

— Она всегда была такой оригиналкой… — Он пожал Диттеру руку и тот рукопожатие выдержал. А хватку Германа не всякий вынести способен был.

Диттер даже не поморщился.

— К нам тут из вашего ведомства редко заглядывают, — доверительно произнес он и, прицокнув языком, добавил: — Что, черная чахотка? Это правильно, что к нам приехал… У нас тут климат подходящий. Источники. Грязи лечебные… Глядишь, и поживешь еще чутка…

— Спасибо.

А вот теперь Диттер злился. Я же задумалась. Чахотка — это плохо. А черная — очень и очень плохо. Если с обыкновенной целитель — не всякий, само собою, но благословенный, — справится, то против черной средства нет. Болезнь, усиленная проклятьем, медленно пожирает человека изнутри.

Смерть поганая. Медленная. Болезненная. Кости становятся мягкими, мышцы атрофируются. Тело отказывается принимать пищу. И лишь морфий приносит какое-никакое облегчение. Потом тело начинает гнить и… право слово, как по мне, то милосердней призвать Плясунью, чем милостью лекаря удерживать бедолагу в мире живых.

Герман отошел. А Диттер проводил его взглядом. Недобрым таким…

— И как давно? — поинтересовалась я, отбирая бокал. Шампанское? Виски… и как минимум из нижнего погреба, где еще дед мой собрал самые изысканные сорта.

Морфий… Надо будет Марку отписаться, у него, помнится, был лучший морфий в этом треклятом городе. А то ж с Диттера станется в аптеку пойти, там же порошок разбавляют безбожно. Аптечным морфием только детские колики унимать, это каждый знает.

Кроме моего бестолкового дознавателя.

— Год, — он не стал отнекиваться.

И притворяться, будто Герман ошибся. Поморщился слегка. А я… год — это много… для больного черной чахоткой почти неоправданно много.

— Благословение, но… и оно лишь отсрочку дает, — сказал он. — Мне куда интересней, как он узнал.

А ведь и вправду… Герр Герман у нас, конечно, мерзавец талантливый, но не настолько, чтобы с одного взгляда диагнозы ставить. Он вообще от целительства далек несказанно. И значит… значит, нашептали.

Кто?

Друзей у него, как и у дядюшки, много. Должников еще больше. И быть может, отыскался среди них кто-то, с ведомством Диттера связанный. Кажется, подобная мысль и дознавателю моему в голову пришла. Ишь ты, скривился. Или больно?

— Хочешь, уйдем? — предложила я, озираясь.

Тени-лакеи, закуски, выпивка. Яркие платья дам. Скучные мужские разговоры… Дела, которые решаются, раз уж случай выпал. Сплетни, что гуляют, обрастая новыми и новыми подробностями… Драгоценности, цветы, тоска смертная.

Фальшивят уставшие музыканты…

— Хватит! — резкий голос прервал почти-тишину. — Что ты будешь мне говорить? Это не мои туфли! Я тебе говорю, жмут они!

Старуха в темно-лиловом платье, украшенном аметистами, замахнулась веером на скучного типа.

— Мои не жали, а эти жмут… и веер подменили… ты посмотри, какого он цвета…

Мужчина с вялым лицом и разобранными на пробор волосами попытался подхватить старуху под локоток. Но вдова Биттершнильц отличалась не только склочным нравом, но и немалой для своих восьмидесяти девяти лет силой.

— Руки убери, поганец! — рявкнула она и к просьбе присовокупила шлепок веером по бледной ладони. — Будет он мне тут… я еще не в маразме…

На этот счет мнения в городе разнились, все же старуху здесь любили еще меньше, чем меня. Но я готова была поспорить на половину своего состояния, что фрау Биттершнильц до маразма далеко. Дела свои она вела сама и жестко. Помнится, единственный управляющий, который дерзнул обворовать бедную старушку, по сей день отрабатывал долг где-то в медных рудниках.

— Туфли не мои… подменили туфли… веер подсунули другой, — она говорила громко, а вот взгляд… взгляд ее был непривычно растерянным. Будто она прекрасно понимала, сколь нелепы ее претензии.

Веер подменили.

— Дорогая, — я потянула Диттера за собой, а он не стал сопротивляться. — Я так рада тебя видеть…

Я клюнула вдову в сухую щеку.

Она не пользовалась пудрой. И кремами от морщин. Не носила шиньонов, собирая поредевшие свои волосы в строгую гладкую прическу.

— Что случилось.

— Веер подменили, — старуха с несвойственной ей готовностью оперлась на мою руку. — Видишь? Он лиловый… а был цвета фуксии… не подходит… я подслеповата стала… тут только увидела… не подходит.

— Бабушка… — тип, которого, признаться, я видела впервые — впрочем, с недоброй старушкой мы пересекались нечасто, попытался отбить у меня добычу. Это он зря… веер, может, к платью и не подходил — странно, кстати, ибо в мастерской мейстера Гульденштрассе весьма ревностно относились к деталям, — но вот сделан был на совесть. И на макушку опустился с характерным стуком.

— Изыди, — велела вдова. А мне пожаловалась: — Совсем от него житья не стало… а ты деточка похорошела. Смерть тебе на пользу пошла.

— Попробуйте, может, и вам понравится.

Старушка хмыкнула и, вытащив из сумочки пачку цигарок, велела:

— Проводи меня до саду.

— Бабушка, там сквозняки…

— А ты, зануда, за шалью сгоняй… и заодно посмотри, где эту дрянную девчонку носит… Дорогая, не стой столпом. В твои года девица не только в постели двигаться должна… А это кто? Твой? Ты б его хоть приодела, право слово, прежде чем в приличное общество тащить…

Она, оправившись от приступа, старательно заговаривала мне зубы, правда, мы обе понимали, что слов недостаточно, дабы загладить инцидент.

На нас смотрели. С жалостью. И жадноватым любопытством.

— Ишь ты… повылуплялись, курицы… думают, я умом тронулась. Но ты же видишь? И туфли-то, туфли не мои… — в саду, окружавшем ратушу, даже летом было пыльно, заброшено и грязновато. Складывалось впечатление, что здешние розы, если и цвели не столько благодаря усилиям садовника, сколько вопреки им. Ныне же они щетинились колючками, угрожающе шевелили слегка подмороженными — укрыть их на зиму никто не додумался — ветвями и, казалось, стоит им дотянуться до несчастного, которому вздумалось прогуляться по саду, как жизнь его обретет безрадостный финал.