Меловой человек (ЛП) - Тюдор С. Дж. - Страница 48

— Но ты ведь знала правду!

— Да. Но что я могла сделать? Не выдавать же мне Ханну.

— А папе ты сказала?

Она кивает:

— Он знал, что она приходила ко мне. И в тот же вечер я ему все рассказала. Он хотел пойти в полицию, в церковь и разоблачить отца Мартина, но я убедила его сохранить это в тайне.

— Но он не смог, не так ли?

— Не смог. Когда нам разбили окно кирпичом, он страшно разозлился. Мы поссорились…

— Я вас слышал. Папа ушел и напился…

Конец истории я знал, но все же позволил маме закончить.

— Той ночью в пабе были отец Ханны и какие-то его дружки. А твой отец, он… ну… напился и был так зол…

— Он сказал им, что отец Мартин…

Мама снова кивает:

— Пойми, он не мог предугадать, что потом произойдет. Не знал, что они сделают с отцом Мартином. Они ворвались в церковь и избили его.

— Понятно.

Гав тоже не знал, к чему приведет кража велосипеда Шона. И я не знал, когда оставил то кольцо в доме мистера Хэллорана.

— Но почему ты потом ничего не сказала, мама? Почему папа ничего не сказал?

— Энди Томас был полицейским. И мы все равно не смогли бы ничего доказать.

— И что, это все? Вы позволили им избежать наказания, и все?

На этот раз она долго молчит, прежде чем ответить:

— Нет, не все. Энди Томас и его дружки были пьяны и жаждали крови. Я не сомневаюсь, что это они избили отца Мартина до полусмерти, но…

— Но…

— Эти жуткие рисунки мелом и порезы на его спине? Мне все еще трудно поверить, что именно они это сделали.

Ангельские крылья. В моей памяти вспыхивает маленькая татуировка на запястье Никки.

«В память об отце».

И еще кое-что. Она сказала мне кое-что прямо перед тем, как уйти, когда я спросил ее о рисунках: «Папа любил эту церковь. Это — единственное, что он по-настоящему любил. А эти рисунки… Кто-то осквернил его святилище. Плевать на то, что его избили. Его убило именно это».

У меня по спине бегут холодные мурашки.

— Это наверняка сделали они. Кто еще мог?

— Да, наверное, — вздыхает она. — Я плохо поступила, Эд. Зря рассказала обо всем твоему отцу. И промолчала о том, кто на самом деле напал на пастора.

— Поэтому ты навещала его каждую неделю? Чувствовала себя виноватой?

Она снова кивает.

— Может, он не был хорошим человеком, но все заслуживают… прощения.

— Никки его не простила. Она сказала, что навестит его только на похоронах.

— Странно, — хмурится мама.

— И не говори.

— Нет, я имею в виду… странно, потому что она навещала его.

— Что-что?

— Медсестры говорят, что она приходила каждый день в прошлом месяце.

Когда ты взрослеешь, мир резко уменьшается. Ты становишься Гулливером в своем собственном царстве лилипутов. В моей памяти дом Святой Магдалины всегда оставался огромным старым зданием. Гигантским особняком, окруженным акрами зеленых лугов, внезапно выросшим передо мной в конце длинной, обдуваемой ветрами дороги.

Теперь эта же дорога показалась мне короткой, а лужайки вокруг особняка были не больше придорожных газонов, местами заросшие травой, местами облысевшие. И ни одного садовника, который мог бы за ними присматривать. Домик лесника покосился, его дверь распахнута так, что виднеются инструменты и рабочая одежда, висящая на крючке. На той же лужайке, где я повстречался со старушкой в забавной шляпе, стоит кованая садовая мебель на гнутых ножках, брошенная на поругание птицам и стихиям.

Сам особняк кажется мне намного меньше, чем раньше. Белые стены давно надо бы покрасить, старые деревянные рамы — заменить. Он стал похож на своих обитателей. На некую пожилую даму, доживающую последние сумрачные дни.

Я нажимаю на дверной звонок и открываю дверь. Внутри все не так уж изменилось. Стены совсем пожелтели от табачного дыма. Уверен, картины на них те же самые. И запах тот же. Типичный больничный запах. Запах порошка, мочи и протухшей еды.

За стойкой регистрации в углу никого нет. Монитор компьютера мерцает нервным светом. Его блики пляшут на поверхности старого телефона. Журнал посещений лежит у всех на виду. Я подхожу и заглядываю в него. Мой палец скользит по странице. Имена, даты…

Их не очень много. Или у жителей этого дома нет родственников, или, как сказала Хлоя, они разорвали все связи и позволили мыслям о брошенных здесь близких людях медленно утонуть в болоте памяти…

А вот и Никки. Я сразу вижу ее имя. Она приходила сюда на прошлой неделе. Так почему же она солгала?

— Я могу вам помочь?

Я подпрыгиваю и оборачиваюсь. Журнал посещений падает и закрывается.

Передо мной стоит крепко сбитая женщина с жестким лицом и волосами, собранными в гладкий пучок. Она постукивает по стойке длинными фальшивыми ногтями и смотрит на меня, приподняв бровь. Ну, или они только кажутся поднятыми. Может, они просто нарисованы.

— Здравствуйте, — говорю я. — Я… эм-м… хотел вписать свое имя.

— Да ну?

Медсестры обладают тем же рентгеновским зрением, что и мамы, определенно. Она смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не вешай мне лапшу на уши, парень. Я точно знаю, чем ты тут занимался».

— Простите, просто журнал был открыт не на той странице, и…

Она недоверчиво фыркает, поднимает журнал и открывает на сегодняшней странице. Шлепает по ней сиреневым талончиком:

— Напишите имя. Ваше и того человека, которого вы навещаете. И укажите, друг вы или родственник.

— Ладно.

Я беру ручку, вписываю свое имя и имя отца Мартина. Секунду посомневавшись, дописываю «Друг».

Медсестра окидывает меня взглядом:

— Вы уже были здесь раньше?

— Эм-м, обычно моя мать навещает его.

Она вглядывается в меня более пристально.

— Адамс. Ну да, конечно, Марианна. — Выражение ее лица смягчается. — Она славная женщина. Все эти годы она приходит и читает ему каждую неделю. — Медсестра внезапно сдвигает брови. — С ней все в порядке?

— Да. Ну, простудилась немного. Поэтому я и пришел.

Она кивает:

— Пастор в своей комнате. Я как раз собиралась вывезти его на чай. Может, вы это сделаете?

Вообще-то мне не хотелось это делать. А теперь от одной мысли, что я здесь, рядом с ним, и сейчас увижу его, меня передергивает от отвращения. Но выбора нет.

— Да, конечно.

— Прямо по коридору. Дверь пастора — четвертая справа.

— Отлично. Спасибо.

Я медленно иду по коридору, нехотя переставляя ноги. Я пришел сюда не за этим. Я пришел, чтобы узнать, навещала ли Никки своего отца. Точно не знаю зачем. Это казалось мне важным. Но теперь я здесь и сам не понимаю почему. Остается только тянуть эту резину и продолжать игру.

А вот и дверь в комнату пастора. Она заперта. Я уже готов развернуться и уйти. Но что-то — больное любопытство, быть может, — меня останавливает. Я медленно поднимаю кулак и стучу. Не то чтобы я ждал ответа, обычная вежливость. Через секунду я открываю дверь.

Если в основном это заведение всячески старалось казаться чем-то более теплым и уютным, чем пристанище для душевнобольных и неизлечимых людей, то комната пастора явно изо всех сил сопротивлялась этим попыткам.

Она строгая и аскетическая. На стенах — никаких картин, никаких цветов в вазах. Ни книг, ни орнамента, ни статуэток. Только крест над скромной постелью и Библия на тумбочке. На двойном окне — двойное стекло и хлипкий замок, явно не отвечающий стандартам охраны здоровья и безопасности. Из него открывается вид на разросшийся сад, тянущийся до самой границы леса. Отличный вид — для того, кто в состоянии его оценить. Но точно не для пастора.

Сам пастор — или то, что от него осталось, — сидит в инвалидном кресле перед маленьким телевизором, стоящим в углу. Пульт лежит на ручке его кресла. Но экран телевизора темный.

Сначала мне кажется, что он просто спит, но затем я замечаю, что его глаза широко распахнуты, а взгляд — еще более пустой, чем прежде. Я чувствую себя сбитым с толку. Его губы вяло шевелятся — такое чувство, что он ведет бесконечную беседу с кем-то, кого может видеть и слышать только он. Может быть, с Богом.