Меловой человек (ЛП) - Тюдор С. Дж. - Страница 59

Основная теория, по большей части выстроенная мной же, заключается в следующем: пастор убил Элайзу, перепутав ее с Ханной. Шлюха, которая носила в себе его ублюдка и, согласно его извращенной логике, разрушила его репутацию. Зачем он разрубил ее тело на части? Что ж, думаю, единственное объяснение — это слова, которые я услышал от него в лесу: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Может, он надеялся, что по частям она сможет попасть в рай. Может, он просто понял свою ошибку. Или не было никакой причины. Кто знает, что на самом деле происходило у него в голове. Бог ему судья и все такое, но все же хотелось бы увидеть его за решеткой. Увидеть, как восторжествует справедливость.

В полиции подумывают о том, чтобы возобновить дело Элайзы Рэнделл. Судебная экспертиза продвинулась вперед, можно сделать анализ ДНК и провернуть другие трюки, которые любят показывать в криминальных сериалах. И доказать, что именно пастор виновен в ее убийстве. Но я не жду их вердикта, затаив дыхание. Проведя ночь в лесу, где руки пастора сомкнулись на моей шее, я планирую еще долго дышать полной грудью.

Хоппо почти поправился. Ему даже пришили на место ухо. Не сказать, чтобы вышло идеально, и теперь он отпускает волосы. С рукой все сложнее. Они сделали все, что могли, но нервы — хрупкая субстанция. Ему сказали, что со временем он сможет частично восстановить управление этой конечностью. Наверное. Пока рано судить. Толстяк Гав утешает его по-своему: говорит, что Хоппо теперь может парковаться где ему вздумается. А для дрочки у него остается вторая рука.

В течение нескольких следующих недель журналисты осаждали весь город и меня в частности. Я не хотел с ними общаться, но Толстяк Гав согласился дать интервью. И несколько раз упомянул в нем свой бар. Когда я заглядывал туда в последний раз, там яблоку было негде упасть. Ну хоть что-то хорошее произошло.

Моя жизнь постепенно вернулась на прежние рельсы. За исключением кое-каких деталей. Я позвонил в школу и сказал, что не вернусь после осенних каникул. А потом позвонил риелтору.

В мой дом явился лощеный парень с модной стрижкой и в дешевом костюме. Огляделся. Я молчал и не сказал ни слова, пока он шатался по комнатам, заглядывал в шкафы, простукивал половицы, издавал возгласы «М-м-м…» и «Ух ты!» и рассказывал о том, что за последние несколько лет цены на недвижимость взлетели до небес. И хотя дом неплохо бы «проапгрейдить», он был готов назначить цену, от которой мои брови медленно уползли на лоб.

Через несколько дней после этого перед моим домом появилась табличка «Продается».

Я надеваю свой лучший черный костюм, приглаживаю волосы и аккуратно повязываю на шею темно-серый галстук. Уже собираюсь уходить, как вдруг слышу стук в дверь. Секунду я сомневаюсь, а затем быстро подхожу к двери и резко открываю ее.

На пороге стоит Никки. Она оглядывает меня с головы до ног.

— Неплохо.

— Спасибо. — Я рассматриваю ее ярко-зеленое пальто. — Я так понимаю, ты не в гости пришла?

— Нет. Я приехала встретиться с адвокатом.

Несмотря на то, что Никки спасла трех человек, ее все равно могли арестовать за убийство отца.

— Не хочешь остаться еще ненадолго?

Она отрицательно качает головой:

— Передай, пожалуйста, остальным, что мне очень жаль, но…

— Уверен, они все поймут.

— Спасибо. — Она протягивает мне ладонь. — Я просто хотела сказать… прощай, Эдди.

Я смотрю на ее руку. А затем делаю то же самое, что сделал когда-то. Много-много лет назад. Шаг навстречу — и я обнимаю ее. Она на секунду напрягается, но затем обнимает меня в ответ. Я делаю глубокий вдох. Теперь она уже не пахнет ванилью и жвачкой. От нее пахнет мускусом и сигаретами. Я не цепляюсь за нее, нет. Я ее отпускаю.

В конце концов мы отступаем друг от друга. Мое внимание привлекает что-то блестящее у нее на шее.

— Ты все еще носишь его? — Я сдвигаю брови.

Она опускает взгляд.

— Да. Он всегда со мной. — Она поправляет маленький серебряный крестик. — Это странно, да? Так цепляться за то, с чем связано много плохого.

— Не обязательно. Некоторые вещи так просто не отпустить.

Она улыбается мне:

— Удачи тебе, Эдди.

— И тебе.

Я смотрю ей вслед, пока она спускается по дорожке и исчезает за углом. Держаться за что-то. Отпускать что-то. Иногда это одно и то же.

Я снимаю с вешалки пальто, проверяю, на месте ли фляжка — она в кармане, — и выхожу за дверь.

Октябрьский воздух, прохладный и свежий, нежно кусает меня за щеки. Я с чувством странного удовлетворения сажусь в машину и завожу мотор. Когда я доезжаю до крематория, становится немного теплее.

Я ненавижу похороны. Да и кто их вообще любит, кроме могильщиков? Но некоторые похороны даже хуже, чем все остальные. Например, когда хоронят ушедших раньше срока. Или младенцев. Кукольный гробик, исчезающий в темной яме. Никому бы не пожелал такое увидеть.

Прочие похороны просто исполнены безысходности. Например, смерть Гвен до сих пор остается шоком для всех. Но, как в случае с папой, когда тебя покидает сознание, тело неизбежно следует за ним.

Соболезнующих не очень много. Гвен многие знали, но друзей у нее не было. Здесь моя мама, Гав и Шэрил, и еще несколько человек, в домах которых она убиралась. Ли, старший брат Хоппо, не смог — или не захотел — вырваться. Хоппо сидит в первом ряду, утопает в слишком большом пальто, его рука перевязана. Он похудел и выглядит старше. Его выписали из больницы всего несколько дней назад. И назначили ему психолога.

Гав сидит в кресле слева от него, а Шэрил справа. Мы с мамой устроились рядом с ними. Когда я усаживаюсь, мама берет меня за руку. Как в детстве. Я крепко сжимаю ее руку в ответ.

Сами похороны и служба проходят довольно быстро. С одной стороны, это милосердие, с другой — попытка показать, как семьдесят лет жизни на этой планете можно с легкостью уместить в десять минут и приправить парочкой бессмысленных рассуждений о Боге. Если на моих похоронах кто-то помянет имя Господа, от души надеюсь, что он сгорит в аду.

Кремация — это еще проще. Занавески раздвигаются, потом сходятся, и все. Не нужно топтаться в церковном дворике, нет ямы, проглатывающей гроб. Я хорошо помню, как проходили похороны Шона Купера.

Вместо этого мы выходим в сад памяти, разглядываем цветы и чувствуем себя неловко. Гав и Шэрил хотят устроить небольшие поминки в «Быке», но я не думаю, что кто-то придет.

Я побеседовал с Гавом, а затем оставил маму с Шэрил и улизнул за угол — быстренько выкурить сигаретку и приложиться к фляге. А еще — побыть немного вдали от людей.

Но, похоже, не только мне пришла в голову эта заманчивая идея. Возле ряда небольших надгробий, на которых указано, где развеян или захоронен прах, стоит Хоппо. Надгробия близ крематория всегда казались мне игрушечной версией настоящих кладбищ.

— Привет. — Хоппо поднимает голову, когда я подхожу ближе.

— Если я спрошу «Как ты?», это будет очень глупый вопрос?

— Я в порядке. Наверное. Я знал, что это случится, но к такому все равно невозможно подготовиться.

Это правда. К смерти невозможно подготовиться. Она слишком окончательна. Мы привыкли полностью контролировать свою жизнь. Менять ее. Но смерть не терпит ни рассуждений, ни жалоб, ни уговоров. Смерть — это смерть, у нее на руках все козыри. Даже если один раз и удается ее обыграть, во второй раз она этого уже не позволит.

— Знаешь, что хуже всего? — говорит Хоппо. — Я даже… облегчение чувствую от того, что ее больше нет. Что мне больше не нужно с ней возиться.

— Я чувствовал то же самое, когда не стало отца. Это не делает тебя плохим человеком. Признай, ты рад, что ее больше нет. Как и ее болезни.