Польский крест советской контрразведки
(Польская линия в работе ВЧК-НКВД 1918-1938) - Зданович Александр Александрович - Страница 86

И действительно, когда я знакомился с архивным уголовным делом на Лапинского-Михайлова, то так же, как и в 1937 г. у Балицкого, у меня вызвал, к примеру, вопросы такой факт, как отсутствие в деле протоколов допросов арестованного в ОГПУ. А если быть точнее, то наличие всего одного достаточно краткого московского протокола за подписью Сосновского. А в Особом отделе ОГПУ Лапинского-Михайлова несколько раз допрашивали Сосновский и начальник польского отделения Гендин. Кроме того, в препроводительной записке к высланному по требованию Сосновского из Киева делу указано, что оно должно быть приобщено к материалам следствия относительно этого политэмигранта, которые уже имеются в Москве[706]. Где эти материалы, не известно по сей день.

Понятно, что прозвучавшее на пленуме ЦК ВКП(б) из уст Балицкого несколько усилено, поскольку он уже знал об аресте Сосновского, а возможно, и был проинформирован о существе его показаний. Но фабула происходившего в 1933 г. в Харькове передана достаточно корректно. Бывшие сослуживцы Сосновского, будучи впоследствии сами арестованными, рассказывали следователям практически то же самое. В частности, помощник начальника польского отделения (на 1933 г.) В.И. Осмоловский подтвердил, что доставить Лапинского-Михайлова в Москву было личным решением Сосновского. Но продиктовано это якобы было целесообразностью сконцентрировать следствие в Центральном аппарате, поскольку арестованный дал сведения о проживании членов руководящего ядра ПОВ в столице. По словам подследственного, ими являлись некоторые ответственные работники ЦК КПП и Коминтерна[707]. На Лубянке Лапинского-Михайлова допрашивали начальник 8-го (польского) отделения Особого отдела ОГПУ Гендин и сам Сосновский. Подследственный и другой политэмигрант — Т.И. Жарский, — будучи раздельно допрошены, сообщили чекистам некоторые компрометирующие данные на уже упомянутого мной Витольда Штурм-де-Штрема. Теперь настало время рассказать о нем подробнее.

Для начала обращу внимание читателя на один важный для рассматриваемой темы документ — письмо уже снятого со всех ответственных постов А. Артузова, адресованное наркому внутренних дел СССР Н. Ежову. Скорее всего, оно написано сразу после завершения печально известного февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. Приведу лишь один фрагмент из него. «Тов. Слуцкий очень осторожен в делах, — пишет бывший начальник Иностранного отдела ОГПУ-НКВД. — Он предпочитает отказаться от любой агентурной комбинации, если последняя опасна. Он не послал бы провокатора Витковского, чтобы поймать Штурм-де-Штрема, так как в случае срыва могла быть неприятность… т. Баранский, которого т. Слуцкий уволил, помогал мне поймать Штурм-де-Штрема… Если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам»[708].

Человек, не знакомый с оперативными мероприятиями советской разведки и контрразведки 1930-х гг., мало что поймет из приведенных строк письма. Достаточно широко известна лишь фамилия А. Слуцкого. В справочнике «Кто руководил НКВД. 1934–1941» указано, что он с 1931 г. состоял в должности заместителя начальника, а в мае 1935 г. стал начальником Иностранного отдела ОГПУ-НКВД[709]. Следовательно, речь в письме идет о какой-то зарубежной операции. К. Баранский с 1921 по 1923 г. являлся заместителем резидента и резидентом ИНО ОГПУ в Варшаве. В 1934 г. он был назначен начальником польского отделения Иностранного отдела. Отсюда следует, что операция проводилась в отношении поляка и, возможно, гражданина Польши. Использованное в письме слово «поймать» означает не что иное, как обеспечение завлечения этого гражданина на нашу территорию и его арест. Человек этот — Витольд Штурм-де-Штрем — был, видимо, известен наркому внутренних дел из предыдущих официальных докладов, как, впрочем, и вся операция, поскольку никаких других пояснений по ней в письме также не содержится. И последнее: слова Артузова об использовании поляков-агентов, возможно, относятся именно к Штурм-де- Штрему.

Данная операция, как мне удалось установить, проводилась именно потому, что на Штурм-де-Штрема были получены показания от двух арестованных ОГПУ политэмигрантов. Они прибыли в СССР в 1932 г., но разными путями: содержавшийся в тюрьме в Варшаве Т. Жарский в порядке персонального обмена на тех поляков, кто был осужден в нашей стране, а М. Лапинский-Михайлов был переброшен через границу по каналу Коминтерна. Оба подследственные утверждали, что Штурм-де-Штрем реально действовал и ныне действует по поручению Пилсудского. Он якобы является крупнейшим провокатором за всю историю польской Коммунистической партии. Жарский, к примеру, утверждал, что Штурм-де-Штрем был связан со 2-м отделом ПГШ и через сотрудника этого отдела некоего капитана Херфурта сумел даже освободить Жарского от отбывания воинской повинности и перебросить ряд коммунистов для участия в операции польской разведки в Верхнюю Силезию[710]. Но если Жарский имел в виду именно Витольда Штурм-де-Штрема, то Лапинский-Михайлов, скорее всего, его брата — Тадеуша. Последний реально был верным приверженцем Пилсудского, являлся членом Польской организации войсковой на протяжении нескольких лет, служил в легионах и был ярым противником большевиков. Но чекисты, допрашивавшие Лапинского-Михайлова в Киеве, не знали ничего о политических пристрастиях братьев Витольда, а возможно, и вообще об их существовании. Таким образом, все сошлось на бывшем руководителе военного отдела ЦК польской Компартии Витольде Штурм-де-Штреме.

Соответствующие протоколы допросов были доложены начальнику Иностранного отдела ОГПУ Артузову. Последний вместе с начальником 4-го (польского) отделения ИНО ОГПУ К. Баранским выработал план обеспечения приезда Штурм-де-Штрема в Москву. Здесь надо отметить, что связь с ним была по каким-то причинам потеряна после ареста польской политической полицией офицера-коммуниста Багинского, якобы совершившего взрыв в Варшавской крепости в 1923 г. Взрыв действительно имел место, однако причастность к нему коммунистической боевой группы подтверждал лишь имевший отношение к ней полицейский агент Цихновский. Как бы там ни было, но участников группы осудили и приговорили к смертной казни. Начальник польского отделения ИНО ОГПУ, а ранее резидент в Варшаве Баранский, используя все рычаги, включая и официальные возможности Наркомата иностранных дел, пытался спасти жизнь этим польским коммунистам. По крайней мере, известно, что копии всех материалов переписки с поляками по вопросу организации обмена, поступали именно ему[711]. В итоге по ходатайству советского правительства Багинского и Вечоркевича включили в список для персонального обмена в 1925 г., но сопровождавший их жандарм расстрелял офицеров при подъезде к границе.

Будучи руководителем военного отдела ЦК КПП, Штурм-де- Штрем имел отношение и к группе боевиков, и к советскому дипломатическому представительству. Там он несколько раз открыто бывал как представитель Польского Красного Креста по делам военнопленных и мог попасть в поле зрения контрразведки. Поэтому ему пришлось долгое время скрываться[712]. И только когда выяснилось, что Багинский и Вечоркевич не предали своего партийного товарища, «Петр» (так Штурм-де-Штрем обозначался в партийной и оперативной переписке) вышел на связь и осенью 1925 г. нелегально приехал в СССР по вызову Ф. Дзержинского. Председатель ОГПУ, вероятно, хотел из первых рук получить информацию о политической обстановке в Польше и прогнозируемых действиях Пил- судского по подготовке к перевороту. К сбору возможно большего объема «свежей» информации его подталкивали тревожные сообщения НКИД после падения правительства Грабского[713]. Если бы в то время в отношении Штур-де-Штрема имелись подозрения в провокаторской деятельности, то можно уверенно говорить о том, что руководитель чекистского ведомства не только не встречался бы с ним, но и незамедлительно отдал бы приказание об аресте и проведении следствия[714]. Следовательно, к провалу группы Багинского «Петр» никакого отношения не имел.