Девочки-лунатики (СИ) - Ланской Георгий Александрович - Страница 21

— Ничего ты не могла, — отмахнулась Сашка. — Не надо на себя чужую вину взваливать. Считай это боевым крещением, или как там мужики говорят?

— Так и говорят. Только я его не прошла.

— Воистину, — усмехнулась Сашка и швырнула недокуренную сигарету в ночь.

Олеся внимательно оглядела себя в зеркало и одобрительно кивнула.

Хороша, чертовка!

Обновки шли ей невероятно. Кожаный плащ сиреневого цвета, с крашеной в тот же цвет лисой на воротнике придавал лицу странноватую бледность, про которую вчера местный алкаш дядя Вова сказал «интересная». Новые сапоги слегка жали, но на это даже внимания не стоило обращать. Разносятся. Она с удовольствием посмотрела на сверкающий лак обувки и хмыкнула:

— Красотка. Выйду на улицу, Ричард Гир мимо не проедет…

Сумочка, перчатки — все было в тон. Посмотрев в зеркало еще раз, Олеся откинула назад длинные волосы и вышла из квартиры.

Осень обрушилась на Москву мгновенно, не оставив ни малейшего шанса теплым денькам. Листва пожелтела в один день, а потом так же быстро опала, погребая под собой тротуары. Лужи по ночам затягивало льдом, а с неба то и дело летела мелкая снежная крупа. Было не по сезону холодно, отопление еще не включили. Приходилось спасаться обогревателем, который нещадно сушил воздух в квартире, оставляя запах паленой пластмассы, от которого потом давило в висках.

Едва Олеся вышла из подъезда, как в лицо ударил холодный ветер, заставив зажмуриться и пожелать, что не надела шапку. Во дворе было практически пусто. У гаражей возился незнакомый мужик, копавшийся в моторе астматического «фольксвагена», облупившегося и страшного. На детской площадке пара мальчишек уныло пинали мяч, под надзором двух мамаш с колясками, столь же лениво перебрасывающихся словами. На скамеечке с подветренной стороны сидел дядя Вова, смолил сигаретку, глядя в голубую даль.

«Небось опять стихи пишет, — подумала Олеся и горестно вздохнула. — Как пить дать ночью будет куролесить. Упекут дурака в психушку, к гадалке не ходи!»

Соседа она знала плохо, вежливо здоровалась, предпочитая не вдаваться в долгие деспуты. Однажды они застряли в лифте, и целых двадцать минут вдохновленный дядя Вова душил ее стихами собственного сочинения. Стихи были, в общем-то, неплохими, но осознать это Олеся смогла только когда в тесной, душной кабинке загорелся свет, дверцы распахнулись, и она вывалилась в спасительный подъездный полумрак. Олесе казалось, что еще пять минут, и он достанет из кармана нож и перережет ей горло. Пятясь от дяди Володи, она блеяла, «как все интересно, замечательно, но давайте когда-нибудь потом», и только за дверью, заперев ее на все засовы, перевела дух.

— Чертей гоняет, — вздыхала хозяйка квартиры, укутанная в пуховую шаль. — Ты, дочка, к нему близко не подходи, мало ли чего. Он же контуженный на всю голову.

— Как это? — не поняла Олеся.

— Да так. Шел с работы, ему по башке и тюкнули. Вот с тех пор он странный. Так и мается один на свою пенсию, водку глушит, да стихи слагает. И так у него складно выходит, диву даешься. И ведь раньше ничего такого не замечали за ним. Воно как бывает. Кому-то хулиганье последний ум выбьет, а этого вишь как удачно долбанули. И жив остался, и поэт теперь. Одно плохо: несчастный он человек. Жена ушла, дети бросили. Никому мы в горести не нужны.

— Ужасы какие, — осторожно сказала Олеся, не испытывая особой жалости. Чего жалеть-то? Человек совершенно посторонний.

— Ужасы, — поддакнула хозяйка. — Мои вон тоже, разлетелись, бросили мать. Звонят только раз в месяц. Ждут, когда помру, квартиру освобожу… Как жить, дочка? Как жить? Тут может последние численки остались, хочется, чтоб свои рядом были, руку подали, чтоб умирать не так страшно было. А где их взять?

Олеся промолчала.

После того случая, дядя Вова несколько раз подходил к Олесе во дворе, пытался продекламировать новое творение, но она трусливо удирала. Иногда по вечерам с верхнего этажа доносился утробный вой, в котором чувствовалась некая ритмичность. Отчаявшись найти родственную душу, непризнанный гений выходил в подъезд и горланил песни на собственные стихи. Соседи облаивали поэта, но на всякий случай дверей не открывали. И только однажды Олеся слышала, как кто-то отчаянно матерясь, гонит дядю Володю вниз, и вроде бы даже чем-то колотит. Сосед хрипло кричал от боли и страха, звал на помощь, но Олеся побоялась выйти. Судя по тому, что не хлопнула ни одна дверь — не она одна.

Подумать только, еще пару месяцев назад новая работа казалась ей чем-то пугающим и отвратительным. По сравнению с московскими жутиками, которые подстерегали прохожих на каждом углу, это были просто мультики! Нет, нет, скорее бы вон отсюда, найти квартиру поприличнее, без алкашей и сумасшедших.

Самое любопытное, что она теперь могла себе это позволить, но все медлила, тянула, потому что после стольких запретов, жесткой экономии, дешевых тряпок с рынка, Олеся вдруг ощутила, что за неделю зарабатывает столько, сколько не видели ее родители за полгода.

Лихие деньги упали прямо с неба и она, не задумываясь, бросилась тратить их. Купила кучу вещей, поскольку неумолимая осень заставляла основательно утепляться, приобрела дорогой мобильный (куда без него?), оставила огромную сумму в ювелирном, не задумываясь, заказывала в ресторанах самые дорогие блюда, купила шикарный телевизор и стереосистему…

А потом деньги кончились.

Олеся с изумлением обнаружила, что промотала за неделю три тысячи долларов, и это открытие повергло ее в шок. Усевшись перед новым телевизором, где кривлялась бесталанная актрисулька, изображая роковую соблазнительницу, Олеся разложила на коленях жалкую кучку оставшегося гонорара и вздохнула.

Новый мобильный затрясся, прыгая по столу. Она посмотрела на номер, изобразила на лице улыбку и проворковала:

— Привет, Андрей… Конечно интересует. Да, я совершенно свободна.

Тогда, два месяца назад, согласившись на кастинг, Олеся думала: сейчас набежит целая банда, поимеют и выбросят вон, истерзанную, избитую, и вполне возможно ограбленную, хотя взять особо нечего: колечко серебряное да сережки. Воображение рисовало пятерых (а, может, даже и шестерых) бородатых мужиков, с внушительными животами, покрытыми черными курчавыми волосами. Представив их мощные руки с толстыми пальцами, Олеся вздрогнула и открыла рот, чтобы отказаться, но все же промолчала.

— Есть у нас кто-нибудь? — крикнул Андрей куда-то в заднюю комнату. — Катька! Катька!

— Чего? — рявкнули оттуда.

— Ничего. Кто из мужиков есть?

— Федюня! Позвать?

— Зови! — Андрей вытер пот со лба и, повернувшись к Олесе, добавил: — А ты вон туда проходи. Я кастинг сам проведу.

«Ну, разумеется, — зло подумала Олеся. — Куда без этого побитого молью хорька!»

Тем не менее, в студию она прошла, на подгибающихся ножках, но, все-таки добровольно.

Внутри не было ничего интересного. Студия была стилизована под спальню, с кроватью, застланную простынями сомнительной свежести, на которых лежали плоские подушки. На тумбочке валялись несколько фаллоимитаторов, длинная лента презервативов, флакон с лубрикантом и стопочка истрепанных журналов с голыми девицами на обложке. Напротив кровати висело зеркало во всю стену. В углу притулилась полусдутая резиновая женщина, еле держащая задранные кверху сморщенные руки. Плоская мордаха, с открытым в немом вопле ртом, выглядела убогой. Напротив кровати стояло два прожектора, камера на треноге, опутанная проводами, тянущимися к розеткам. У дверей находился небольшой столик, на котором стоял ноутбук.

Сколько народу побывало в этой комнате? Сколько из них лежали в кровати, и что на ней вытворяли?

Олеся втянула ноздрями воздух, надеясь почуять впитавшийся в мебель аромат похоти, но в студии пахло пластиком, нагретым приборами, химическими ароматизаторами и резиной. Она не решилась присесть на кровать, а единственный стул у письменного стола был завален кассетами, потому она осталась стоять, вцепившись в сумочку, как в спасательный круг. Когда в студию вошел Андрей, вооруженный здоровенным фотоаппаратом, Олеся вздрогнула, а он спокойно улыбнулся.