Страсти по Анне - Данович Дина - Страница 29

• Предыдущая
• 29/40
• Следующая

— Что вы имеете в виду?

— Ничего! Просто ответьте мне!

— Если доктор убил по оплошности, то это его врачебная некомпетентность, но иногда случаются трагические ошибки, от нас не зависящие…

— Значит, оправдать можно все? — со злой усмешкой спросила она меня.

— Нет, не в оправданиях дело, а в истинных причинах, — сказала я, не совсем понимая, о чем идет речь.

Вирсавия Андреевна присела рядом со мной, прикоснулась к моей руке своими ледяными пальцами и сказала, глядя мне в глаза пытливо:

— Я убила своего супруга… Вернее, не убила, а стала причиной его смерти. Мы поехали на богомолье… В монастырской гостинице не хватило места, и мы остановились в ближайшей деревне… Был Чистый Четверг… Мы с мужем пошли в баню… Потом хозяин дома, в котором мы остановились, угощал нас ужином, за столом по обычаю была вся семья. И мальчик… Лет двадцати… Вот нам с ним двух взглядов и хватило… Поверите ли, я даже имени его не помню… Или не знала никогда?.. На следующий день я сказалась больной, на молитвы не поехала. Не знаю почему, но супруг вернулся раньше, — и тут она рассмеялась, обнажив белые зубы. — Я тогда тоже так смеялась, увидев мужа из-за плеча этого мальчика! Смеялась! Смеялась! Голая, бесстыжая… Но как же мне было сладко знать, что супруг увидел меня в постели, — она запнулась.

Пальцы ее дрожали.

— Вы понимает меня? У супруга тогда случился удар. Он умер через два часа — на Страстную Пятницу. Боже мой!.. На Пасху его, конечно же, не отпевали… Перенесли похороны на понедельник. И весна стояла теплая, нежная… Помнится, я плакала только потому, что много нервничала, принимая соболезнования. А на похоронах закрывала лицо платком и смеялась. Смеялась!.. Несколько минут мы молчали.

— Не думайте об этом, — сказала я. — Наверно, мои слова бессердечны, но — забудьте о той Страстной Пятнице.

— Я и не помню почти ничего, — сказала Аверинцева серьезно. — Но как вы думаете — могу я после всего случившегося быть сестрой милосердия?

— Да, — сказала я, пожимая ее холодные пальцы. Вирсавия Андреевна улыбнулась и опустила ресницы.

В госпиталь я больше не вернулась.

Второе Николкино письмо меня испугало.

«Прости меня, моя дорогая Анненька, за все мои грехи — большие и маленькие, за совершенные и несовершенные, — писал он. — Не спрашивай ни о чем — просто прости. Мы все под Богом ходим, и только один Бог ведает — как долго. Я жив и здоров, за меня не волнуйся, просто молись. Мне, кроме твоих молитв, больше ничего не надо, только знать, что ты счастлива, вот и все мои желания.

Поклонись от меня Александру Михайловичу. Честь имею.

Николай».

— Как понимать Николку? — спросила я Александра Михайловича, прочитав ему письмо.

— Как? — переспросил он. — Понимайте буквально.

— Вероятно, случилось что-то серьезное.

— Вероятно. Просто ваш брат, Анна Николаевна, повзрослел, — сказал Александр Михайлович, закуривая.

«Повзрослел, — подумалось мне, — Боже мой, знать бы, через что он прошел, взрослея…»

От Вадима Александровича приходили письма не так часто, как от Николки, но каждое письмо было праздником. О том, что Любомирский пишет мне, мой супруг, как я думала, не знал: вся корреспонденция приходила в полуденное время, когда его не было дома.

«…Я знаю, — читала я в очередном его письме, помеченном серединой сентября, — что вы ничего не измените ни в себе, ни в своей жизни. Фамильная честь для вас важнее счастья. И — простите. Пишу так, как будто виню вас. Но я не могу больше ждать изо дня в день ваших писем, молиться на них, вглядываться в строчки и угадывать среди них ваш взгляд. Я не могу больше целовать ваши конверты, вдыхать едва оставшийся аромат ваших духов. О, если бы вы отпустили меня! Я бы уехал на край света, в провинцию. Завел бы жену, воспитал бы четверых детей, только скажите — прощайте…»

С досадой я отложила письмо. «Что за жестокие слова! — подумала я, прижимая руки к вискам. — Да, я не изменю ничего в своей жизни. Но позвольте мне любить вас! Только любить! И я ничего не попрошу в ответ. Женитесь, уезжайте на край света, но позвольте мне думать о вас, видеть вас в снах, перечитывать ваши письма. Позвольте мне волноваться и молиться за вас!»

Я положила перед собой лист бумаги и открыла чернильницу. Нашла перо в ящике стола. Надо написать ответ. «Добрый день, Вадим Александрович! С радостью…» Нет! «Милый мой Вадим Александрович!» Что за фамильярный тон! Как мне написать о своих чувствах? Как мне дать понять этому жестокому человеку, что я не желаю расставаться с его тенью? Почему я должна забыть его поцелуи? Это несправедливо! Почему, в конце концов, он требует от меня всего этого?! Я взяла новый лист и вывела без слов приветствия: «Я вас не отпускаю».

Вечерами Александр Михайлович читал газеты, хмурился, курил уже в моем присутствии. Я просматривала списки погибших, Таня обычно стояла рядом, за моей спиной.

— Нет, — как счастливое заклятье произносила я.

— Слава Богу, нет!.. — говорила Таня и уходила. Я откладывала газету, брезгливо осматривала свои руки.

— Ненавижу типографскую краску! Каждый раз руки словно в саже! Отвратительно! Что за мука читать списки…

Или делилась с супругом горьким новостями:

— Кстати, видела имя сына Елизаровых, Георгия. Не знаю, как переживет гибель Георгия Наталья Кирилловна. Александр Михайлович, вы помните его? Такой тихий приветливый юноша!.. Кажется, у него была невеста. Нелегко.

С каждым днем я видела все больше знакомых фамилий.

От Николки письма стали приходить реже. От Любомирского в октябре пришло всего одно.

«…Видел вас во сне. Вы были очень красивой, как тогда, когда мы гуляли у пруда. Вы смеялись и олицетворяли само счастье. Но мой сон прервали грубым толчком, и я отправился переводить показания какого-то австрийского офицера. Я должен был спросить его про укрепления и боеприпасы, но почему-то спросил, есть ли у него семья. Мы беседовали с ним довольно долго. Он показал мне фотографию своей жены в медальоне. На этом наш разговор прекратили. Пришлось вновь вернуться к действительности. Австриец сразу побледнел, потускнел. Уходя, я приободрил его как мог. Наверно, мужчины во всем мире одинаковы, они уходят на войну с фотографиями любимых женщин вместо того, чтобы сохранять мир и видеть женщин рядом. Не обращайте внимания на мои слова, я с утра сегодня занудствую.

В прошлом письме я имел дерзость написать то, что написал. В этом же прошу совсем противоположного — отвечать мне и сообщать о своих планах. Простите, милая Анна Николаевна, это нервы. Я не понимаю, что со мной происходит. Я вдруг очень устал. Когда закончится война (это — ключевая фраза, мы все говорим только о том, что будет, когда закончится война), приду домой, поселюсь в деревенской глуши и начну крапать стихи. Вы, конечно, со мной не поедете… И это совершенно правильно. У вас — муж… Прекрасный человек, надо признать! Я же в провинции женюсь (женитьба становится уже навязчивой идеей!), растолстею и буду ходить по пятницам в баню.

Вы, верно, уже заскучали, что ж — разрешите откланяться. Целую ваши теплые ладони. Я вам не говорил никогда, потому что не понимал, в чем дело. Я только сейчас понял — у вас удивительно хорошие руки. Когда вы дотрагивались до меня, я чувствовал их тепло и силу. Добрую силу, без которой я не смог бы жить на свете, если б не знал, что она есть. Всегда ваш

Вадим Любомирский».

Мысли мои сначала крутились вокруг счастливых летних дней. Затем незаметно перешли на будущую женитьбу Вадима. Конечно, я не остановлю его. И зачем мне надо его останавливать? Смысл? Нет смысла! Но я воистину хочу, чтобы Вадим любил меня, и никого больше.

• Предыдущая
• 29/40
• Следующая