À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк - Страница 18

Дыхание сбилось, я остановился как вкопанный и смотрел на нее издалека, боялся подойти ближе.

Но я не смел. Невозможно было просто стоять и смотреть. Я подошел ближе. Так осторожно, словно боясь разбудить, вытащил на берег, руками перевернул тело и увидел ее… Ярко красные губы оттеняли белоснежную кожу… Холодную как мрамор…

Вывернутые наизнанку кишки покоились сверху распоротого платья, словно мясо прошедшее через мясорубку на выходе выдало продолговатые куски, похожие на розовых червей.

Все было в кроваво красных тонах, словно земля усыпанная лепестками роз.

— Нет! Нет! — закричал я в ужасе и отчаянии, на ближайшей поляне вспорхнули птицы. Только крик растворился в сумраке леса. Слезы текли по моим щекам, делая силуэт почти не различимым, образы деревьев размытыми, равнодушно-жестокими.

Крики разрывали горло, выталкивались из легких наружу, а они с новой силой наполнялись для безнадежного звериного вопля. В районе сердца произошел взрыв. Боль захлестнула разум, раздробило его в щепки как от пушечного снаряда. И вспышка воспоминаний чистой болью пронзила все тело насквозь красными молниями.

Я зажмурился, стоя на коленях, и увидел множество дробящихся осколками невыносимых видений — слишком реальных, чтобы от них отбиться. Они мелькали как кадры во сне. Шрам на мужском свирепом лице — глубокий рубец проходил от лба до левой скулы. Мутный левый глаз, второй серо-голубой отражал лицо жертвы и ее страх. Ухмылка, словно он знал, что я наблюдаю.

Аделаида стоит на берегу, проводя ладонью по глади озера. Ее крик проносится по окрестности и заставляет сжаться сердце, боюсь оно остановиться, не увидев все до конца. Кто-то причиняет ей страдания — ударил ее по щеке и она, как нежная голубка, повалилась на землю.

— Хватит! Я не хочу больше этого видеть!

«Она лежала на сырой земле, а он стоял над ней, ухмыляясь, довольствуясь своею властью. Но какое зло и изумление охватило его в то время, когда он понял, что его силы не хватит подчинить ее. Ярость завладела им, команды отдавала похоть и желание. Но получить ее он не мог, и потому совершил убийство, бросив тело в объятие речных вод»

— Нет!

«Нож вонзился ей в живот, окропляя ткань платья. Он бил ее несколько раз. А затем ушел»

— Заткнитесь!!

«Ада — бледная, как изумруд, выброшенный глупцом, плыла безмятежно, и осторожно поддержанная рекой, даже в смерти сияла она красотой…»

— О боже мой… боже мой… проклятие… проклятие… — бормотал сквозь судорожные рыдания.

Она обмякла в моих объятиях. Слезы текли из глаз, но разве сейчас нужны они? Разве они обладают воскрешающим даром и способны вдохнуть дух в опустевшую оболочку? Вернуть ее к жизни.

За что? За что? Почему это было нужно?

Сердце предвидит и страшится неумолимого приближения безумия. Оно разбито и в смятении ищет способ вернуть все назад. Но летит с поломанными крыльями, как предавший ангел, поверженный в бездну. Тьма окружает его, сдирает кожу и безжалостно, бесцеремонно красными нитками нацепляет на его плоть новую форму.

Я долго лежал рядом с ней, не считая минут, часов или лет. Не уверен, что время шло. На земле осталась только ночь.

Шептал тайные слова наперснице луне, светившей столь навязчиво и ясно, но без утешения, как будто раздражая мои нервы, распыляя воображение и чувства. Безмерная утрата. Пустой взгляд был устремлен куда-то в неизведанное, неизъяснимое, погребенное нечто, уже не цепляясь за остатки разумного, но неуклонно погружаясь в печаль — так стремительно темнеет небо под гнетом черных туч. Вороны кричали.

Как все изменилось. Раньше такого ветра не было. Больше этой тишины не будет.

Конец первой части

V «Буря, трансформация огня»

Сгинь! Скройся с глаз! Вернись обратно в землю!

Застыла кровь твоя, в костях нет мозга.

Незряч твой взгляд, который ты не сводишь

С меня…

Сгинь, жуткий призрак! Прочь, обман!

с) «Макбет»

Черное солнце. Гноем и язвами кишат дома. Это средневековое черное солнце. Люди корчатся, умирают в муках. Алхимики ищут камень. Сизиф ищет камень. Монахи молятся. Рыцари гибнут в сражении или их пожирает чума. Полусгнившие нищие нещадно бьют себя плетями, восклицая о приближении небесной кары. Луч ослепительного света пронзает темные бойницы ада в поисках застрявшего впотьмах пленника, и рой демонов с шипениями уползает во глубину подземного хребта, где правит лед на самом нижнем этаже.

Но в потухших глазах все выглядит невероятно бессмысленным. Пустым вздором, словно я уже говорил об этом.

Я был сверхновой, отчаянием вспыхнувшей так ярко, что сиянием тем затмил бы всю галактику, но произошло быстрое выгорание. И я остыл. Место где должно быть сердце занято черной дырой.

О, я помню твой взгляд, небо! Ты смотрело на меня с таким суровым пренебрежением, словно я низверг твоего царя. Тогда все в моей душе трепетало. И мир был другим — сошедшим с плоскости. Серое пальто, в которое нарядилась ты, ненастная осень, распахнулось передо мной — так эксгибиционист со сладострастным возбуждением распахивает черный плащ перед встречным людом, не способный ни чем другим выразить свою внутреннюю сущность. Мой дух был сражён.

Стихии бушевали в душе, призывая бросаться животом на штыки винтовок. Кровь билась водопадом страсти и я купался в крови, как невинный младенец, родившийся заново. Пришедший в этот мир, непокорный его устоям, и потому испытавший со стороны его общества, приявшего сию мерзость за благостный источник дождя, враждебный прием — они уже давно привыкли жить без света, в суеверных сумерках справлять обряды, сжигать тех, кто отверг их непреложную заразу, олицетворяющую весь их гнилой век. Их ценности в дырявом кармане дорогого пиджака. Они забылись. Потеряли себя. И я их не виню… Я просто их ненавижу. Чем больше смотрю, тем сильнее наполняюсь отвращением к этому бедламу.

Любовь — легкомысленная ведьма, летящая на метле, слала проклятия в мою сторону за то, что не сберег и убежал. Несчастье — всего-лишь миг удовольствия, рефреном повторяющее песню. Я не хотел жить, не хотел быть частью мира, который погиб. Мир казался перверсивным монстром, наполненным злом. Я и есть зло, ибо как еще оправдать свою жестокость? Отчаянием, что не дает покоя, насылая порчу? Тоской, давно растворившей душу? Печалью, смывающей остатки тепла? Конец света давно наступил.

Чувствую себя на кладбище под проливным дождем среди десятков могильных крестов, с которых стекает грязь, и я один под небом пасмурным и серым. Слышу голос, который говорит: на самом деле могилы чисты, и единственная грязь на кладбище — это ты.

Так и есть, я действительно попал на кладбище. Ветер яростно трепал волосы. Над пеленой туч посреди голых валунов, истершихся древних памятников и склепов, бескрылых поломанных статуй херувимов мрачно стояли деревья, чьи поникшие ветви жаждали прикоснуться к земле жесткими чашеобразными листьями магнолий. На невысоком зеленом холме покоился гроб.

Крышка гроба откинулась, словно кто-то с мощным ударом отпер ее изнутри так, что старая трухлявая деревянная коробка затрещала и была готова вот-вот развалится на куски. Из гроба вышел мужчина. Он был вылитой моей копией — длинные волосы цвета ржавчины спутанные и взлохмаченные, непокорно спускались по плечам, серые губы, маслянистые дорожки на щеках, как от высохших слез. Мертвые тусклые глаза, окружённые тенями — пронзительные и совершенно бесстрастные — и мертвенно бледная кожа выделявшаяся в свете луны.

Это искалеченное, напитанное формальдегидом тело, которым обычно накачивают трупы, чтобы после проведения хирургических операций провести над ним обряд похорон. Шея, плечи, живот и другие соединяющие части тела друг с другом были изуродованы как попало заделанными швами.

Двойник неловко переваливался, словно ещё не освоившись в ходьбе, медленным шагом направился в мою сторону. Встал напротив.

— Зачем ты восстал? — спросил я.

— Ты знаешь зачем.

— Это из-за нее… Как же любовь способна менять людей… Даже таким чудовищным образом.