À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк - Страница 20

Туман гнетет. О, Линкей дальнозоркий! Укажешь путь и мы пойдем вместе. Где хоровод звезд встречает одиноких путников у последней черты с распростертыми лучами сияющей безумным блеском луны. Бледной. И тоже холодной. Холод единственное, что реально, и он оживляет, приводит в чувство, заставляет говорить. Я буду петь, пока не вытошнит из горла все скабрезности и шутки родник и ледяные уста не сомкнутся, исторгнув грубость возвеличенную в бессчетных чудесах, в хриплой и избитой ноте.

Люди — зеленые мухи, попавшие в липкий плен меда, который пахнет дерьмом.

Когда-то моя жизнь кому-то принадлежала. Кто-то претендовал на нее права. И кто-то присутствовал со мною рядом. Наблюдал, как ангел. Но теперь… В последнее время я часто слышу крики ворон. Может быть, потому что рядом фермы, а может быть они только у меня в голове? И я в темном тумане, наряженный в саван и больничные простыни, иду. Слышу крики ворон. Они совсем рядом. И когда я прошу подать мне немного света, когда я думаю, что здесь устрою себе привал, чтобы отдохнуть, они спускаются с небес и дико начинают кричать — они рвут мой разум на части.

Иду по тротуару, бросая мимолетные взгляды на окна. Солнце кровоточит закатными лучами и светит мне вслед. Я умер. И моя кровь давно свернулась как змей, прячущийся от солнца на скальном камне. Кажется, я всегда был мертв.

Не получается прикинуться ящерицей и сбросить кожу, чтобы забыть себя настоящего. Сердце окольцовано тьмой и холодом, словно в ванне с утопленником. Ничего не чувствую кроме ненависти. Она бы рассталась с этим недостойным куском мяса и материализовалась во что-то более благородное, чем то, что можно наблюдать сейчас. Она молится и взывает ко злу, которое созерцает, с шипящей злобой глядит из утробы на тупорылых ужасных созданий — им несть числа и они продолжают расти в своей ненасытной черной массе, требуя больше крови, как будто им мало того, что итак вытекает из ран великана. Зрелища достойны! Зрелища достойны! Мохнатые волосатые садистически настроенные первобытные гориллы, живущие моральными принципами себялюбия и не пожелай зла врагу, пожелай ему вечного огня, чтобы ему было теплее.

А потом оно очень долго и громко кричало, пока голос не покинул его вместе с надеждой. И оно осталось в абсолютной тишине… Городские верно подумали, что то был крик волка или какого другого лесного создания, обезумевшего от своих диких странствий.

Слышишь вопли и плач матерей, скорбящих о детях, которые отправились послушать жалобные рыдания и песни хриплой вороны? В моей голове эта ворона безжалостно с яростью присущей кровожадной акуле вгрызается в печень Прометею за то, что тот по глупости своей был расточителен и добр к тем, кто с этим добром предпочитает не иметь дела, извергает в него свою горячую белую жидкость, а затем, удовлетворившись, надменно плюет в его сторону и отпускает.

Вот бесцветное порванное в клочья знамя в сгустках пыли, словно кто-то потоптался на нем грязными сапогами, мрачно реет высоко в небе. Знамя у которого нет иного назначения кроме как поносить милость, воспевать хаос, возвеличивать абсурд и, насмешничая, хулить отродье, надменно зовущее себя человеком.

В тот момент, пока ты жрешь грязь и утопаешь в лужах, кто-то пишет тебе о том, что солнце взойдет для тебя и будет светить — но для тебя светящее солнце не столь приятно, ибо с ветром грязь засохнет на твоей огрубевшей коже и превратится в робу.

Я не мумия, но перебинтован шрамами и источаю запах смерти, как тюльпан, вросший посреди черной земли, который треплет жестокий ветер. И не пою, и не дышу больше воздухом, а лучи солнца противны мне. Я сух и слышу голоса умерших в земле, они кричат и треплется мой сухой стебель, и когда люди смотрят — думают, это всего-лишь ветер… когда на самом деле ветра нет.

Я нахожу дьявольское удовольствие препарировать светлую любовь, которой вы так исступленно поклоняетесь и жестоко пытаете за нее других. Раскрывать ее злачные тайны и вываливать их как кишки наружу. Сдирать нежную шкуру сусальной нравственности и находить под ней давно протухший кусок вяленой добродетели. Обличать ту, что теперь играет на сцене и продается в грязных притонах. Где еще мне сознаться в грехах? Кто услышит меня кроме моих собственных ушей? Я молил Создателя быть со мною рядом и показать путь истины, напитать влагой мудрости высушенное страданиями сердце. Милосердием разрушить злые чары. Положить конец этому макабрическому театру лицедейства и заискивающих ласок. Однако как же мне больно сознавать, что я прыгаю на сцене вместе с остальными — скачу от одного акта к другому точно вшивая макака в период брачных игр!

Искал спасения в восточном провозвестнике. Нашел пустой сундук, когда открыл его, я выпустил наружу время и раскаялся в совершенной ошибке. Искал книгу мертвых, утратив жизнь с ее непредсказуемой суетой. Нашел ключ к вратам Аменти, но потерял карту и ветер, наславший песчаный буран, при лунном свете в заброшенных развалинах храма демоном наградил меня знаниями, лишив остатков сознания. Несколько миль я нес верблюда на своем горбу. Искал забвения чувств в земной пыли, покоя в разуме мечтал найти, и в поисках был неистов, как ураган. Я нашел смысл в страданиях, но быстро потерял к ним аппетит. Искал истину и утратил последние шансы соединиться с нею. Нашел Любовь, сидящей у окна, одинокой и никому не нужной, обратился к ней, но вместе с нею потерял себя. Навечно…

О, эта музыка в моих ушах, гудит и не перестает, как плач орлицы не нашедшей своих птенцов в гнезде, ибо тот кто их похитил видимо желает, чтобы все страдали как он.

Пой же мне ветер, пой сонату скорби, какой чудесный апокалиптический звук — он сердце не обманет. Он дразнит его тем, чего сердце не способно постичь, точно шаманское пение в полночной горной пустоши. Там только горе, туда спешу как волк, почуявший кровавую свежую рану.

Отправляюсь в город.

***

Хочешь доброты? Немедленно отринь эти сумасбродные мысли!

Вот они — аскеты, саманы, брахманы, монахи и прочие ищущие духовных утех, которые достигают спокойствия и безмятежности в одиночестве — всезнающие мудрецы! С одним таким однажды мне довелось свести знакомство.

Я был в лесах Индии в хижине отшельника монаха, служившего лодочником. Он переправлял всех путников на другой берег, но прежде почтенно предлагал каждому заночевать в его скромной обители. С любезностью я согласился принять ночлег. Ближе к ночи, когда монах тихо стоял у очага, в блаженном безмолвии разжигая огонь, я затеял с ним разговор на вечно беспокойные темы. Он уселся на топчане подле меня, скрестив ноги, и говорил медленно, вдумчиво, оглашая ветхие стены великим секретом. Он кончил говорить и легкая улыбка всезнающего мудреца, сиявшая на его лице, как полуденное солнце, не сходила с потрескавшихся иссохших губ. Я дал ему в морду и в это же мгновение он бросился на меня точно сдерживаемый веками незримым железным обручем и теперь наконец-то освобожденный. Заверещал как доисторическая ящерица-птеродактиль. «Просветленный» нанес мне ответный удар, да так, что искры посыпались из моих глаз, а рот исторг из себя сырые комки крови, забрызгивая боковую стену кельи и топчан.

На этом он не угомонился, монах врезал мне с ноги прямо под сердце и я упал, смиряя пыл и умирая от невыносимой боли. Он ногу над моим лицом занес, я думал, что уже пропал, но вовремя перевернулся на бок.

Я переломал ему все пальцы на руках, слушая безумные вопли страждущего. Он разбил мне нос. Я откусил ему кусочек мочки уха, оставил его без последних трех зубов. Он выдрал у меня любимый клок волос. И отпечатал здоровенный круг под глазом. Распухло веко, словно от проказы. Теперь для видения мне был доступен только левый глаз. Какой же сильный тот монах, подумал я в секунды передышки, пока душил его, а он тянулся к кочерге. Он знатно саданул меня тогда в плечо. Мы вместе повалились на пол. И так лежали, задыхаясь, где-то минуты две. Затем продолжили сражение в воздухе. Вы думаете, я все это выдумал? Спросите у того монаха, как в Индию прибудете. Он непременно вам поведует об этом. И без прикрас. Монахи честный ведь народ. А мой монах тем паче не солжет. С улыбкою он будет шепелявить без зубов. Только не верьте, что победу одержал он.