À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк - Страница 9

— Да, был один парень в школе, который ухаживал за мной. А еще он любил переодеваться в утку.

— Что? — в удивлении сел на кровати.

— В утку! На Хэллоуин! Всегда был в одном костюме. И забавно так крякал. У него даже нос был похож на утиный. Я считала его чудаковатым парнем.

— Ты встречалась с утконосом?!

— Нет же! У нас с ним ничего не вышло, он переехал в Солк лэйк сити и больше я его никогда не видела.

— Это все?

— Ну да, я же говорила, в универе мне было не до парней, я сплошь была занята учебой.

— Тебе везет на любовников. Дональд Дак и… Карл Маркс?

— Да? — заговорщицки улыбаясь, произнесла Аделаида. — А какие у тебя странности, Тейт?

***

Все вокруг играло роль, но не было настоящим, сплошь копией жизни. А моя жизнь как будто вся состояла из одной избитой ноты и эту музыку ничем нельзя было заглушить или прервать, ее гордо превозносили в свете, утверждали как единственную и неопровержимую истину, поклонялись ей, смеясь до боли в животе. Изнанка на ваших мордах, а на моей — горе, горе, горе! В глазах была тревога и уныние, сознание искало путь, но достигла тупика, уперлась в него как баран, разбиваясь о гранитную стену клетки. Ведь ограничение — это ад в чистом виде. Последнее что у меня осталось — свобода в разуме и взгляд Ады, присутствие рядом со мной одухотворяли, делали посредственным и одновременно великим. Эти слова — какие они мелкие и ничего не значащие. Злой мир, населенный пустой материей и недовольными карликами, ежедневно разыгрывающими зрелищную драму «Страшный суд», но без судьи, без режиссера, без сценария, без смысла, без, без, без… глубокий вдох, дайте перевести дух.

Милый мой Тангейзер, ты все еще заключен в пещере, сидишь у стены и глядишь на тени. Они показывают тебе увлекательный немой спектакль. Не хочешь возвращаться? Разве ты забыл? Тебя ждет возлюбленная, Беатриче. Но сначала ты должен спуститься в ад и обозреть все его коридоры. Посмотреть на этих клоунов в париках, глумящихся над всем, что только существует в подлунном мире. Огрубевших уродов потешающихся над красотой. Узреть слепую правду, сжатую в каленых тесках и жестоко насилуемую окружающими ее пародиями на любовь и нравственность. Как это низко. Разоблачить их, разорвать занавес и уйти под фанфары. Что же это получается — я тоже поучаствовал в их отвратительном жалком мелком гнилом спектакле?! Будьте вы прокляты! Сгорите в нем!

Чувствую где-то глубоко внутри меня сидит этот кошмарный демон ненависти, словно выжидает, ждет момента, чтобы вонзиться в мягкую холеную плоть и кусать, рвать ее на части до тех пор, пока это тупое гнусное отродье не завалится на спину и не зальет все своей кровью. Каким чудесным и правдивым выйдет тогда портрет. Зло, творимое из добрых побуждений. Или наоборот? Между Сциллой и Харибдой прячется великая Химера Вселенной. И ее гневный лик устремлен на нас всех.

Как же я сходил с ума. Крики и стоны боли разрывали сознание. Кто-то умирал. А потом — это же немыслимо! — словно остановилось сердце, бегущее от взрывов и застыло в немой тишине. Явилась она…

Ада была светильником в этом чернильном мрачном царстве из искусственной фальши. Она была для меня как сестра, с которой по воле случая я был разлучен в далеком детстве и спустя долгие годы нашел ее. И мы не могли позволить судьбе украсть нас друг у друга. Думаете, звучит слишком пафосно? Так и есть! Но скажу больше, чтобы возмутить вас сильней, этот союз спасал нас, делал совершенно иными, творил внутри нас новые чувства, как истинный художник, отвращая от дурного, и это было гениальное искусство самой природы. Высокое и непревзойденное, затрагивающее не исследуемые грани души, которые казалось в городе в нас атрофировались, очерствели. Им суждено было погибнуть, так и не воплотившись в нечто целостное.

Она была завораживающе прекрасной в мечтательном виде. Когда глаза ее большие, яркие и темные, горящие итальянским пламенем, таили буйство и непредсказуемую страсть, были устремлены куда-то в неизведанную даль. Длинные черные локоны волос, распущенные падали на плечи, обрамляя нежное круглое личико, как лепестки розы. Загадочная улыбка на фоне ночного неба, затянутого рваными облаками, озаряла лучше дневного света и пробуждала к сокровенным знаниям. Во всем ее призрачном облике, — в этих небесных чертах, окруженных ореолом непринужденной земной грации, венчаемых достоинством идеальной красоты, ищущие новых приключений получали глоток воздуха. Исторические гении искусства могли найти мотивы для своих творений, настоящую неисчерпаемую сокровищницу для идей и вдохновения. Точно небесная звезда Геспера сошла на землю и подарила себя людям. И я не верил, что этим подарком был награжден. Уж не сон ли? Если и так — ужасно боюсь проснуться.

Это была встреча, положившая начало контрастам. Жизнь текла, как бурный поток, в котором я захлебывался от переполнявших чувств. Баланс — слово, которое не существовало. И удовольствия, и скорби действовали с беспощадной дерзостью, меняясь, как сезоны года. Тот безумно инфернальный рай, служивший утешением, должен был когда-нибудь разрушиться и похоронить его творца под обломками…

Она тяготела к творчеству, любила искусство. Но это было не единственное, что скрепляло нас вместе и делало несчастными поодиночке. Ее пылкий характер дополнял меня, оживлял мой внутренний мир, который с ее присутствием приходил в какое-то необычное движение.

Настроение Аделаиды меняло все вокруг. Ее грудной музыкальный смех, как волна энергии, проникал в безлюдные чертоги мрачного замка. Если она грустила, небо тускнело и покрывалось серыми морщинами, ветер выл и бился в окно, шел дождь и тучи громыхали над унылыми холмами, словно оплакивали погибшего родного друга. Я не мог не заметить тех внезапных изменений.

Татуировка дикой розы с шипами опутывала ее хрупкое молочно-белое запястье. Струилось черным стеблем, заползая под короткий рукав кружевного платья к ее изящному тонкому алебастровому плечику.

Тогда меня как молния насмерть поразила мысль — «Убийство дикой розы», родилось название для новой книги. Я был сражен и будто за один краткий миг сумел прочесть все страницы.

Словно ощутив на себе взгляд, Ада обернулась ко мне. Тонкие пряди волос выбились из прически и упали ей на щеку, как черные перья ворона ложатся на белоснежный снег. Застенчивая светлая улыбка тронула молодое девичье лицо и в моей холодной груди как будто вспыхнул рассвет: все сомнения, страхи или опасения растаяли перед этой счастливой улыбкой. Я понял, что люблю сильнее жизни и не хочу ее отпускать.

Немногим ранее мой дальний родственник скончался при весьма странных обстоятельствах, как выяснилось потом, это было самоубийство, но прежде завещал все свое имущество племяннику, коим является ваш покорный слуга. Видимо у несчастного не было никого из близких. Он жил в особняке в гордом одиночестве. Судьба благоволит одним и для других служит напастью. Так большую часть времени я мог позволить себе заниматься искусством и не думать о денежных сбережениях. Все складывалось как нельзя лучше, оставалось только начать писать.

Это не совсем книга. Не смешная шутка, призванная позорить саму себя и дерзко восхвалять. Пособие к смерти. Она должна быть бесчеловечна. Скверная, как мысль еретика, скверная, как проповедь монаха-отступника. И любовь! Разумеется в ней должна быть любовь, чтобы было с чем сражаться и от чего пасть. Партитура отчаяния, проигрывающаяся и в жизни и в смерти, без особого настроения играющая нами в реальности, словно по большому счету мы ничего не значим и следовать можем куда угодно — все равно придем к одному финалу, который завершит за нас время.

Много ночей подряд я просиживал за рабочим столом. Писал беспорядочно, хаотично, словно под властью притяжения. Но слова звучали расстроенными аккордами. Я стремительно переносил в тетрадь мысли, — растекающиеся как вши, колющие и треплющие мой беспокойный разум, — и еще быстрее и яростнее их зачеркивал. Листки лихорадочно выдирал, комкал и бросал на ковер, охваченный страстной болезнью. Вскоре я весь был покрыт горой исписанных от корки до корки листов… Мучился от бессилия. Ада не переставала в меня верить. Я был слепым композитором без оркестра- не знаю чем правил, по каким местам водил руками. С вырезанным из чрева духом и помещенным в кровавую власяницу. А на полках, где должны были покоятся книги, в свете тусклой лампы с желтым абажуром на меня безмолвно пялились скучающие стеклянные глаза гомункулов, застывшие рядами в банках с формалином.