Звезда Надежды (СИ) - Багров Вячеслав - Страница 64

На средних пальцах рук гостя сверкали огромными бриллиантами перстни. На левой руке перстень венчал сверкающий, размером с куриное яйцо, бриллиант, время от времени из него вырывались розовые струйки тончайших, как паутины, молний — вились вокруг пальцев, освещали резной подлокотник кресла. На правой его руке находился такой — же перстень с бриллиантом, только цвет его молний был синим.

Джил невольно засмотрелся на эти, казалось, живые камни, вглядывался в их прозрачное нутро, словно хотел рассмотреть в нем что — то очень важное для себя.

За креслом горел огромный каменный камин — мраморные валуны, из которых он был сложен, поблескивали томными бликами с чугунными, такими — же огромными, как и сам камин часами, которые обнимали крылатые, чугунные девы. Иногда эти девы поворачивали свои серые, отражающие свет головы в сторону Джила и улыбались ему. В кресле, одетый в просторный, пестрый халат — домашний, удобный и теплый, сидел гость — закинув одну ногу на другую, покачивал левой ногой обутой в зеленый, бархатный тапок. Второй его тапок, покоился под опущенной на пол ступней правой ноги.

Гость смотрел на Джила.

Джил смотрел на гостя.

Они беседовали.

Давно.

Уже много ночей.

Каждое утро Джил забывал содержание этих бесед, но помнил, визит гостя, как смутный, тяжелый сон, без подробностей и деталей, помнил самого визитера, его вид и даже его голос, но сам смысл разговора ускользал от него, словно тень в сумерках.

Разговор шел трудно, он утомлял Джила, но прекратить беседу было невозможно, немыслимо, это, как падение в пропасть, нельзя остановиться, зависнуть в пустоте, чтобы передохнуть, перевести дух. Ты падаешь, несешься вниз со скоростью снаряда, понимая, что ничего с этим поделать не можешь.

Гость замолчал.

Он, попыхивая трубкой, окутался сизым дымом, розовые искры озарили его худощавое, скуластое, волевое лицо, заиграли в черных без зрачков глазах. Слабый звездный ветер налетел откуда — то справа, от закрытой двери в каюту, черные волосы гостя заволновались, спутались, дым от трубки сорвался, полетел к иллюминатору — большому, черному, и уйдя в него, пропал совсем.

В каюте стоял терпкий, горьковатый запах табачного дыма.

Сначала Джил думал, что гость смотрит на свою трубку — раскуривает, увлеченно следит за метанием в ней розовых искр, но потом вдруг понял — гость смотрит на него, наклонив голову, он уже потерял интерес к горящим искрам, а неотрывно, не поднимая лица, наблюдает за Джилом, и этот его взгляд исподлобья, как — бы просвечивает чувства Джила, взвешивает их на своих невидимых весах, ищет в них что — то.

В камине за огромным, тяжелым креслом, разгорался яркий огонь, и его желтые отсветы озаряли мраморную плиту с часами, сияли на деревянном обрамлении спинки кресла — волшебные, завораживающие. Джил хотел посмотреть туда, где бушевало пламя, но не мог перевести взгляд от черных глаз гостя. Ему показалось, нет, он был почти уверен в том, что там — в глубине камина взрываются бешеным огнем умирающие звезды и их ядерное пламя, спутанное с клубами межзвездного газа, уносится вверх по каминной трубе, с немым ревом, как разгневанный, сказочный дракон.

— Джил, Джил, — гость поднял свое бледное лицо и опустил руку с трубкой вниз, окутываясь дымом, заговорил спокойным, звенящим медью, голосом: — Нельзя быть трусом, Джил. Я говорю сейчас, не о «Барьере», за которым ты спрятался, думая, что он тебя спасет. Не спасет. Я говорю о той твоей трусости, с которой ты живешь всю свою короткую жизнь.

Слова здесь были лишними, они ничего не значили в этой беседе, потому что любое чувство, появившись в душе Джила и еще не обретшее слова, уже становилось видимым гостю, понятным ему.

— Нет, Джил, ты трус. И я объясню тебе, в чем твоя трусость. Всю свою жизнь ты боишься признаться себе, что ты обычное, никому не нужное ничтожество, которое любит обманывать себя тем, чего нет. Да, да, не спорь со мной. — Гость снисходительно улыбнулся ему, Джилу даже показалось, что улыбка эта добра, и что в ней видится искреннее и сдерживаемое к нему сочувствие: — Посмотри фактам в лицо. Кому ты был нужен, кто нуждался в тебе? Кто, Джил? Хотя, конечно, родители… Но тут уж, ничего не поделать — выбора нет. — Гость коротко рассмеялся, без злобы и издевки: — Я с интересом наблюдаю за тобой, ты любопытный экземпляр, Джил. Ну, разумеется, твой бросок в мертвый сезон обреченной планеты! Ты — герой. Ты — молодец! Потом даже стал представителем Совета Содружества. Все рукоплещут Джилу. Но ведь мы — то, с тобой, знаем в чем там было дело, мой друг. По большому счету тебе было наплевать на планету и ее население.

— Нет.

— Да, Джил, да. Главное для тебя было — понравиться Мэри Сью, жалкое чувство молодого кобелька, Джил. — Гость коротко рассмеялся: — И еще. У тебя было глупое, ни на чем не основанное чувство надежды. Ты попросту не верил в свою смерть. Дуракам везет. И тебе повезло. А, что Мэри Сью? Она стала любить тебя?

Гость ненадолго замолчал, попыхивая своей дымной трубкой, он наклонил голову на бок:

— Ты это сделал для себя. И самоотверженность здесь не причем.

— Там умирали люди, — Джил выдавил эти слова с усилием, как будто разучился говорить.

— Это уже детали. Вы умираете всегда. Ход общей судьбы таков, что невозможно избежать неизбежного. Да, ты отвез им эту вакцину, и сотни тысяч тогда не умерли. Они умрут потом. От природных катаклизмов, катастроф, или начавшейся вдруг, войны. Не замечал этого? Ах, да, ты слишком мало живешь. Мда. Мэри Сью. Настоящая девушка — алмаз, такая не станет тратить свои годы на инфантильное ничтожество. Она умерла, Джил — сгорела от радиации. И никакие почести ей не были нужны. Вот так.

Мэри Сью вдруг возникла рядом с Джилом, выступила справа, остановилась перед ним — как и тогда, она была красива. Розовое легкое платье, приталенное узким белым пояском, слегка трепетало на легком ветерке, ее кожа казалось светилась — прозрачный, белый мрамор.

Она улыбнулась ему своей обычной улыбкой, черные волосы спадали ей на плечи:

— Я все ждала, Джил, когда ты сам все поймешь. Я не любила тебя.

Глядя на нее, Джил задохнулся от волнения, хотел, что — то сказать ей и не смог, он лишь смотрел в ее лицо и слушал ее слова, пораженный ее присутствием, раздавленный смыслом ее слов, как будто эти слова могли сейчас иметь для него то значение, которое бы они имели много, много лет тому назад.

Также внезапно Мэри Сью исчезла.

— Жалкое зрелище, Джил. Не могу на это смотреть. Прости — не могу, — гость снова коротко рассмеялся: — Неужели ты сам этого не видишь? Ты — одинокое, самовлюбленное ничтожество. Таких нельзя любить. Такие должны жить и умирать в одиночестве. Это твоя судьба, твое предназначение. Каждый приходит со своей судьбой, Джил. У каждого есть свой штамп, своя маркировка и ни кто не в силах прожить свою жизнь иначе, чем так как указанно в его техническом паспорте. Приглядись к себе, к своей жизни. Там написано «одинок», там значится «ничтожен». Глупо не признавать этого. И ты не только глупец, а еще и лжец.

Джил молчал.

Он смотрел на гостя, смотрел на оттенки мимики его мраморного лица, и не мог, не хотел поверить в правдивость его слов.

— А как на счет предательства? Это ты, я надеюсь, не станешь отрицать? От кого ты все бежишь? Я скажу тебе — от кого. От себя. Да, да, не спорь. Не со мной.

Чувства Джила словно пронзило током, резанула появившаяся «песня» Искры Шепот. Девушка стояла слева у стены каюты, там, где черным круглым пятном зиял иллюминатор, ее лицо озаряло пламя камина, в волосах путались розовые искры, губы неподвижные — молчали, но ее «песня», искренняя и пронзительная, сотрясала душу Джила, в ее больших глазах, разгорался фиолетовый огонь.

Она пела ему о любви и обещании счастья, она пела ему о том, что он единственная радость для нее, ее ожидание, ее страсть…

Джил хотел встать на ноги, но не смог, они словно превратились в ватные кули — не слушались. Замотав головой, он закричал гостю: