Паноптикум (СИ) - Лимова Александра - Страница 58



Звяканье металла о паркет и я покорно отступила назад не отпуская влюбленным взглядом тело, уходящее за грань жизни в остаточных судорогах. Еще один тычок и снова послушно отступила. С восхищением смотрела на почти мертвое тело, заходящееся сумасшедше приятными хрипами и звуками вспенивающейся, исторгающейся из перерезанного горла крови. С трудом отвела взгляд от самого прекрасного зрелища в моей жизни. Посмотрела на Казакова с окаменевшим выражением лица снова ударяющего меня в плечо заставляя вновь отступить назад.

Остановилась и зачарованно смотрела на горячую множащуюся лужу крови у кресла с мертвым Нечаевым.

Смотрела и извлекала из кармана халдеевского передника пачку сигарет и зажигалку. Прикурила и держала сигарету у губ окровавленными пальцами, едва подавляя желание слизать потеки языком. Это ощущение, когда кровь долгожданной и желанной дичи касается твоей кожи. Ты наконец нагнал, ты поймал, ты так долго ее ждал, так мечтал об этом и вот оно, доказательство того, что она у тебя в руках. Она твоя.

Она.

Твоя.

Красит, побуждает, давит адреналином и наслаждением.

И голос Давида, вырывающий меня из мира наслаждения.

Я открыла глаза и уставилась в его чуть нахмуренное лицо. Он сидел на корточках перед кроватью и всматривался в мои глаза. Миг и я снова в кошмаре реальности. Посмотрела за его плечо на Лейлу, все так же спящую. Укрытую пледом. Почувствовала легкий укол совести, что сама не додумалась.

Снова посмотрела на Давида, с непроницаемым лицом рассматривающего бутылку моего бухла у себя в руке. И накатило остаточное наслаждение на разум. В огне и льде клубящегося мрака.

— Этой? — хриплым шепотом спросила я, касаясь дрогнувшими пальцами его правой руки на краю постели.

Он смотрел на этикетку. Прикрыл глаза. Едва-едва заметно кивнул.

Я сорвано, сбито выдохнула, стискивая его пальцы. Секунда, отставил бутылку на постель и переплел свои пальцы с моими, все так же не поднимая на меня взгляда. Никакого подтекста. Просто он уже знал, что его брат был мертв четыре минуты, просто он укрыл маму пледом, а сейчас сжимал мои пальцы рукой, на которой совсем недавно была кровь твари, едва не отправившей нас всех в ад.

— Он умолял? — едва слышно выдавила я, чувствуя, как кровь согревает вены адреналином, упоительным, оргазмическим наслаждением.

Безмолвное подтверждение в клубящимся карем мраке глаз, видевшее свои тени в моих глазах.

Моя усмешка. И сжала его пальцы крепче, физически чувствуя, как в мое тело впитывается то, что было визуально смыто с его рук. Чувствуя и торжествуя.

— Мы пали, — едва слышный выдох с его губ, почти не затронув голосовые связки, почти не сформировав приговор в слова.

Я всматривалась в его лицо, не в силах и не желая подавить тепло разливающееся под кожей от того, что совершено непростительное. Повела его рукой к своему лицу, к обонянию, иллюзорно различающую металлический привкус крови за слабым ароматом дыма сигарет от его пальцев, насыщающих меня истомой.

— И об этом никогда не пожалеем. — Тихо выдохнула я, прижимаясь щекой к пальцам, казнившим тварь. Казнившим тварь, которая на дважды мои попытки его спасти, едва не отняла у меня несколькими выстрелами душу и человека, которого я неистово любила. — Давид? — настороженная долгой паузой всмотрелась в его профиль, в его взгляд, обращенный в сторону измученной матери, едва не утратившей душу из-за четырех минут.

— Никогда. — Он перевел на меня карий мрак, твердо глядя в мои глаза насыщенные теми же тенями. И я втиснула его руку в свою кожу, чувствуя, как он с нажимом огладил бинты на моей руке и стремясь украсть отзвук того, что струилось в нем. Во мне. И мы за это заплатим. Потому что Лейла перед глазами. А за спиной Эмин. Едва едва различимый шепот, — если когда-нибудь… ты от него решишь уйти, я перед тобой на колени встану.

— И если ты… то я перед тобой. — Твердо глядя в карий мрак, отозвалась я, теснее сжимая его пальцы у своего лица. Скрепляя. Чужой кровью.

* * *

Мы курили на выходе, он долго инструктировал все пребывающих и удаляющихся людей. Его безостановочно дергали по телефону. По телефонам. Он злился, посылал многих откровенно и грубо, на разных языках, но очень тихо, когда мы были рядом с Лейлой. Время близилось к ночи. Прибыли светила медицины. Решение об операции завтра в обед, интенсивная терапия, прибытие оборудования, выходящая из своей палаты Лейла, на слабых ногах и по стене.

Я с трудом увела ее назад на постель, заставила поесть, объясняя дальнейший ход событий и мое сердце сжалось от вида того, как Давид опускается на корточки возле нее, сидящей на постели и как смотрит на нее.

— Яна, — с отчетливым акцентом обратилась она ко мне, отпустив взглядом глаза сына, посмотрела на меня стоящую у окна и напряженно наблюдающую за ней. — Ты понимаешь осетинский или кабардинский? Мне тяжело… слова на русский… когда… — Она беспомощно смотрела в мои глаза.

Я отрицательно мотнула головой и старательно создавая в голосе успокаивающую интонацию заверила ее, что ничего страшного. И почувствовала, как дерет в горле, потому что поняла причину ее вопроса — она не хотела, чтобы я чувствовала себя лишней, когда она начнет говорить с Давидом на языке, который я не знаю. Там нет личного, потому что я в категории личного и при мне надо говорить на языке, который я понимаю. Но у нее нет сил, она сбита, напряжена и не может сформулировать мысль на том языке, что я знаю. Такая степень принятия, такая степень уважения от нее… Мне снова стало хуево, но я держалась, стремясь не показать того, что медленно и мучительно резало изнутри от этого осознания.

Они говорили. Голос Давида тихий и спокойный. Он напряженно смотрел в ее глаза, она отвечает кратко, устало, но очень твердо.



— Мама, ты с ума сойдешь. Поехали домой. — Давид выдал это с давлением, нахмурено глядя в ее глаза.

— Нет. — Получилось у нее протяжно, но твердо. Она настойчиво смотрела в глаза сына и мученически подбирала русский эквивалент ответа, но состояние у нее было не то, поэтому снова что-то сказала на родном языке.

Давид протяжно выдохнул, качая головой и глядя в ее глаза. Повернул ко мне лицо и негромко пояснил:

— Она не хочет уезжать из больницы.

Слова «я тоже не поеду» застряли в горле. Он просил не усложнять. Я знаю, почему он хочет ее отсюда забрать и знаю, почему она хочет остаться. Я тоже не хочу удаляться от Эмина. Ее краткий взгляд на меня. Пауза, мое титаническое усилие, чтобы взять себя под контроль и я негромко выдала:

— Давид, у нее сегодня очень сильно упало давление, я думаю, что рациональнее будет оставить под присмотром врачей.

Взгляд матери. Благодарный. Потому что она хоть и мать, но мать мужчины. Помешанного на логике и с основным Асаевским заебом — з-заботой, но как это скомпоновать, чтобы получить достаточно убедительный аргумент, она сейчас была не в состоянии придумать. Придумала я, и больницу пришлось покинуть мне.

Я смотрела на экран телефона с номером Линки и тянула время, пока мы ехали домой. Слабая человеческая натура пыталась запретить мне посылать вызов сестре, потому что душа и так исполосована, что хватит, достаточно. Трусливо убеждала, что там все хорошо.

Я послала вызов, прикрывав глаза и откинув голову на сидение. Говорила с сестрой, умирающей от того, что Степанычу прогрессивно становилось хуже. Уже на аппарате ИВЛ. Опасаются отека головного мозга.

Я слушала ее, говорила так же, как Давид с матерью, успокаивающим тоном, стирая влажные дорожки с щек и чувствуя, как внутри полосует еще больше.

Дома пара колес, шлифовка бухлом, Рим под боком и провал в сон без сновидений.

* * *

Ранним утром следующего дня мы с Давидом, только что приехавшим домой, курили на балконе и я просматривая новостные паблики.

Подготовили ли вы свои подобия душ, твари?.. Время платить по счетам.

О, как пестрели скандалами новостные ленты. Как пестрели!