Паноптикум (СИ) - Лимова Александра - Страница 62

— Я организую все… Лин, я все сделаю.

Она отрицательно мотнула головой, тихо прошептав, что с ума сойдет, если не будет ничем заниматься. Я понимала ее. Понимала, о чем она говорит. О яде, который разъедает все внутри и нужно заслониться.

* * *

Два дня прошли смазано. Неожиданно, но подготовка к похоранам дело не такое уж долгое с учетом обилия ритуальных агентств, где система была очень отлажена.

Давид хотел мотаться по делам уже на следующий день, он договорился с врачами. Но не матерью. Я думаю, его бы не остановила Лейла, не будь в реанимации Эмина. Он просто не мог себе позволить ослушаться, согласившись на ее почти мольбы на русском, которые подействовали, когда перешли на осетинский и были сказаны совсем другим тоном. И скорее всего уже не мольбы.

Давид, убито прикрыв глаза, согласился еще день пробыть под надзором докторов. Поэтому гора шла к Магомеду — у больницы постоянно были люди. Приезжали и уезжали, Давид координировал. Сидя с трудом, стоя шатаясь, ходя по стеночке, но координировал всех и вся. Бухать ему настоятельно не рекомендовали, но бутылку у него забрала мать только когда то же самое посоветовали немецкие светила. Поэтому он был злой, безостановочно курил и жутко матерился, если Лейлы не было рядом. При ней он старался выглядеть титанически спокойным и уравновешенным.

К Эмину пока не пускали. Прогнозов пока не делали. Я стояла у двери в реанимацию, медленно погружаясь в оцепенение, пока моего локтя просительно не коснулась сестра. Я думала, я стояла пять минут. Оказалось около часа.

Третий день был самым тяжелым. Пара таблеток, потому что мне нельзя было сейчас сдаться, а глядя на свою сестру, облачающуюся в черное, все внутри сжалось на пределе. Сев в машину к Аслану, я дрожащими пальцами вкинула еще пару таблеток. Потому что я ехала на похороны. В трауре. В машине Асаевых. И ебанутые мысли возникали. Совершенно ебанутые. Мне на хуй не нужны такие ассоциации.

Эмоциональный фон вырубило намертво, контролировать поток мыслей было легче. Я сидела рядом с сестрой погружающейся на дно и крепко держала ее за руку.

Похороны прошли смазано. Я вообще не понимаю, как это выдержала. Вообще не понимаю. И дело совсем не в нейролептиках. Дело было в Степаныче, которого я видела в последний раз, и это дошло до меня только на кладбище. А я не могла заплакать. Я чувствовала себя клеткой, внутри которой происходит безжалостное и жестокое убийство, но за пределы этой клетки ничего не выходит. Не может выйти.

Людей было немного и на них было плевать. Линка находилась в прострации, глядя как гроб с отчимом опускают в яму.

Я сжимала ее ледяные пальцы своими холодными, пока ехали на поминальный обед. Сжимала, пока сидели за столом. Сжимала, когда курили на крыльце. Сжимала. И разжала, когда из машины на стоянке в отдалении вышел Аслан. С крайне напряженным лицом завершающий звонок и посмотревший мне в глаза непонятным взглядом.

— Нет… — хрипло рассмеялась я, отступая от него, вжимаясь в стену за спиной и глядя на него ускорившего шаг с животным ужасом.

Он только раскрыл рот и мое сердце болезненно замерло от мелодии входящего вызова. Дыхание сорвалось, когда я бросила взгляд на экран телефона стиснутого в моих руках до пиздеца. Входящий от Давида. Господи, нет…

— Ян… — хрипло прошептала Линка, удерживая меня за плечи, потому что тело повело, когда я приняла вызов и подносила телефон к уху, невидяще глядя перед собой.

— Эмин пришел в себя. Книгоед.нет

* * *

Давид стоял у дверей реанимации обнимая плачущую мать. Я остановилась посреди коридора, Давид поймал мой взгляд и снял руку с плеч матери, чтобы повести ей в жесте подзывающем к себе. И неверные ноги пошли сами. Уткнулась лицом ему в плечо, стискивая зубы, но слезы все равно полились. И полились сильнее. От мягкого движения пальцев плачущей Лейлы, стирающей слезы с моей щеки.

Я не знаю сколько мы так простояли, знаю, что сердца бешено бились в унисон.

— К нему пустят? — выдавила я, отстраняясь и умоляюще глядя на Давида.

Он кивнул, сказал, что нужно подождать, пока врачи над ним кружат, когда можно будет, позовут.

Я с трудом дошла на диван и не села, скорее упала на него. Лейла села рядом, утирая то мое лицо, то свое. Я улыбнулась, она хрипло кратко рассмеялась и сцепив дрожащие пальцы на коленях посмотрела на Давида, осторожно приседающего на подлокотник с моей стороны.

— В церковь надо съездить, Давид… помолиться… слава богу…

— Я врачам помолюсь. Это они его с того света вытащили, мама, подальше от бога твоего.

И я едва сдержала истеричное хихиканье, глядя как Лейла одним суровым взглядом заставляет сына неожиданно стушеваться и неуверенно буркнуть, что, в принципе, ничего страшного нет в том, чтобы свечку за здравие поставить. Но Эмину. И врачам. И на этом закончить.

Вот был бы у нее в руках бокал. Не стекло бы разбилось, а кое-чья морда, стушевавшаяся еще больше под еще более суровым взглядом.

Позвали. Внутри все оборвалось, как перед прыжком в воду. Давид протянул мне маску, на мгновение крепко сжав мои трясущиеся пальцы.

Коридор, двери, в его палате врачи. Перед тем, как пустить в бокс, высокий доктор с сильным немецким акцентом предупредил, чтобы у меня не было «запредельных эмоций», не подходить к больному и не более пяти минут. Я покивала головой и он открыл дверь.

Все так же шумно аппаратура, все так же катетеры и дренажи, трубка во рту, чистая повязка на груди. Я встала справа от кровати, в изножье. От него отошел доктор и меня покачнуло, когда Эмин посмотрел на меня.

Глаза в глаза и я словно вынырнула. Словно глотнула кислород, когда легкие горели от недостатка, потому что я так долго тонула в трясине, утягивающей меня на дно. И только сейчас, только сейчас в теплых карих глазах я делала первый свободный пьянящий глоток кислорода.

Тело пыталось броситься к нему, пыталось вжаться в его, обнять и больше никогда не отпускать. Черты его лица заострились, впали щеки, под глазами темные круги, кожа мертвенно бледна. Он все еще очень слаб. Но он перешел рубеж.

«Главное перейти рубеж, там вытянем».

Он перешел.

Все. Самое главное. Самое дорогое и ценное. Он ушел с лезвия, отошел от края. Он вернулся.

— Пожалуйста, — я обернулась к врачам у стола, занятым бумагами, — пожалуйста, можно коснуться руки… я ничего не сделаю, клянусь… просто коснуться…

Тот самый доктор, говорящий с акцентом сдвинув брови смотрел мне в глаза. Наконец кивнул.

— Левой руки, на правой пульсоксиметр. И не сдвигайте руку.

Я торопливо покивала и сделала несколько шагов, прикусывая губы и умоляя себя сдержаться, иначе выгонят, а я так долго, так страшно его ждала.

Несмело, как назло онемевшими кончиками пальцев прикоснулась к его ладони. Он не отпускал взглядом. Ему было очень тяжело, это видно, но удерживал мой взгляд, слабея все больше.

— Все в порядке, — шепотом выдохнула я, и он медленно прикрыл глаза.

Его пальцы нетвердо сжали мои. Кожа прохладная, нажим едва-едва ощутим, но так силен, так показателен. Он перешел рубеж. И останавливаться он не собирается.

Мне сказали, что пора. Я с трудом отпустила взглядом его лицо, глядящее на меня сквозь ресницы.

Потом были долгие разговоры с врачами, поясняющими сложность и длительность дальнейшего процесса лечения. Это казалось таким простым, после всего ада. Я, глядя за плечо доктора сжала в кулак пальцы, все еще ощущающие его прикосновение. И уже твердо зная, что оно не последнее. Не последнее. Я больше не отпущу его руку. Как и он мою.

Конец