Дьявол на испытательном сроке (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 10

Чистилище почти не отличается от земли. По крайней мере пейзажами — не отличается. Здесь не найдешь птиц, насекомых, другого зверья, ведь, в отличие от людей, звери не имеют понятия о грехе. Агате иногда не хватало пения птиц — в огромном старом парке отцовского поместья соловьи драли горло чуть ли не все лето, и каждую ночь она засыпала под мелодичные пересвистывания крылатых певцов. Чистилище же могло похвастаться лишь тишиной, но только в незаселенных душами землях — ведь здесь на самом деле работают и день, и ночь, ведь в смертном мире всегда полно дел, демонов, неучтенных грехов и душ, которые нуждаются в доставке из смертного мира. В городах Чистилища нет темных улиц, подворотен, лишь одни типовые административные и жилые многоэтажные здания, да парки между ними — чтобы работники хоть иногда видели что-то кроме четырех стен своего кабинета. Работа многих департаментов сопряжена друг с другом, стоит ли удивляться, что постоянно по аллеям, да между слоями снуют загруженные работники, со своими папками, личными делами, протоколами, договорами и прочей многочисленной документацией, которую по какой-либо причине понадобилось подписать в соседнем (или не очень соседнем) здании?

Генри кажется оглушенным всей этой суетой, идет, убрав руки в карманы, рядом с Агатой и растерянно скользит взглядом по лицам проскакивающих мимо него людей.

— Запахи мешают? — осторожно спрашивает Агата, чтобы избавиться от этого странного неловкого ощущения.

— Да не до них, если честно, — демон рассеянно пожимает плечами, — я уже и забыл, сколько здесь движения…

— Это плохо?

Генри качает головой.

— Я устал от неподвижности, — произносит он глухо, — когда изо дня в день ничего не происходит, все постоянное — твоя боль, твои чувства, все постоянное. И даже лица сестер, что приходят по миссии милосердия — все одинаково фальшивые, приторные…

— Ну спасибо, согрел душу приятным словом, — Агата шутя подталкивает его локтем, а Генри вдруг расслабляется. Исчезает та ощутимая нахохленность, напряженность, которая не отпускала его после беседы с архангелами.

— Знаю, как сделать приятное девушке, — смеется он, затем глядит на цепочку с жетоном — с его жетоном, доставленным из архива, недоверчиво передергивает плечами.

— Сложно поверить, что небеса доверяют мне настолько, что дают в руки ключ к дверям между слоями и смертному миру. Только в руки возьми, да глаза закрой — и ты уже в Лондоне. Ешь, греши, ни в чем себе не отказывай, зарабатывай на новую высшую меру.

— Но ты не сбегаешь, — улыбается Агата, — мне кажется, что это хороший знак.

— Сбежать — легко, — лицо Генри приобретает задумчивый вид, — очень-очень легко. А мне чрезвычайно любопытно, какие у меня «трудные» перспективы.

— Работа, Генри, у тебя впереди работа, — Агата говорит это трагичным тоном, возводя очи к небесам, — так что самое время бросить это гиблое место.

— Думаешь о поцелуе? — вдруг невпопад спрашивает он, и Агата аж спотыкается от неожиданности. Снова эта сумятица в мыслях, а на его лице — удовлетворение. Генри ловит её за запястья — казалось бы для того, чтобы поддержать, на деле же, чтобы, остановившись в маленьком скверике, развернуть к себе и заглянуть в лицо. Здесь не темно — в парках вообще не бывает темно, здесь повсюду светочи святого огня, и в их ровном белом свете Агата явственно видит на лице Генри удовлетворение. Он уже, похоже, разобрал её реакцию и очень ей доволен.

— Ты можешь не читать эмоции? — недовольно пыхтит Агата, старательно пытаясь если не разобраться в этом оглушительном, эмоциональном вихре, то хотя бы взять его в руки.

— Не дышать? — Генри смеется. — Нет, милая, не могу. Даже будь это побочным эффектом зрения — ходить зажмурившись, сама понимаешь, неудобно, но у нас все завязано на дыхание, на чутье. Так что прости, не выйдет. Хотя сейчас я уже вряд ли бы от этого отказался.

— Да, думаю, Генри, — тихо отвечает Агата, наконец справляясь с нахлынувшими на неё воспоминаниями. Луна подмигивает ей из-за плеча Генри, сквер неожиданно тих, мимо не бегают трудоголики-грешники, и как-то вечер вдруг начинает становиться томным. Да, вот сейчас, когда он стоит всего в полушаге от неё и смотрит на неё так, будто одними взглядами насыщает свою сущность.

— Ты сказал, что хотел сделать это с нашей первой встречи, — Агата даже слегка завидует ему, потому что в отличие от него, ей приходится ловить каждое изменение его лица, его взгляда, ей приходится ожидать его объяснений.

— Ага, — Генри виновато опускает глаза, хотя улыбка у него плутовская, — честно говоря, мне кажется, это синдром капитана дальнего плавания, который пять лет не видел женщин, но я тогда с трудом удержался, чтоб не умолять тебя навестить меня еще раз.

— Почему удержался? — Агата, которая в общем-то умеет связывать слова в предложения, именно сейчас не может внятно выговорить два слова, смущенная этими его словами.

Генри молчит, еле заметно, чуть недоверчиво качая головой. Вновь заглядывает в её лицо, касается щеки горячей ладонью. Это прикосновение отдается в груди приятным эхом, Агате ужасно хочется прижаться к его ладони плотнее, вдохнуть запах его кожи, ощутить её жар под губами. Но она все еще боится преодолевать это расстояние, ей в спину дышит льдом и болью прошлое. Которое так и не удалось изжить.

— Вон ты какая, — тихонько шепчет он и невесомо, легко касается губами её щеки, — нежная… искренняя… — спустившись к её губам, он замирает, заглядывает в её глаза, будто пытаясь в них что-то найти, — ну и зачем тебе такой закоренелый грешник?

Он столь откровенно, неприкрыто искушает её, дразнит, остановившись в жалком дюйме от её лица, лаская его лишь только своим дыханием, что это выходит уже за все рамки. За кого он её держит, за дурочку, которая никак не может решить, чего она хочет? Эта мысль будто рвет в Агате некую напряженную струну, которая лишь только и сдерживала её порывы. И вдруг весь мир за пределами рук Генри, его глаз становится оглушительно бессмысленным, и Агате не хочется думать о нем вовсе. Не сегодня. Не сейчас. Сейчас она решительно подается вперед и сама приникает к его обжигающим губам.

Не сказать чтоб у Агаты имеется особенно богатый поцелуйный опыт. За семь (о боже, таки да — семь) лет провалов в Чистилище в жизни Агаты было два или три кавалера, желавших пересечь Ту-Самую-Черту. И да, они пробовали Агату целовать, почему-то это, по их мнению, было достаточным объяснением чувств, но в те несколько не очень приятных моментов Агата закостеневала, напрягалась, а позже и вовсе отпихивала от себя «романтика», с этими его губами. Кажется, самым первым движением после этого она вытирала губы, чем смертельно обидела как первого, так и второго кавалера (а в третьем Агата была не уверена — он очень вероятно обознался и совершенно случайно зашел не к тому сборщику душ и не в ту смену). Но с Генри все совсем не так — даже в первый их раз он целовал её так, что было ясно — он хочет ощущать её губы, вот именно сейчас и здесь, он хочет пробовать её на вкус и ровным счетом не собирается вкладывать в поцелуй никакого дополнительного значения. Она ему нравилась. Нравится. А у неё от всякого его прикосновения к её рукам, к её коже будто проскакивают маленькие чувственные замыкания. Почему он? Да черт же его разберет, просто потому что это были его прикосновения, и больше никаких обоснований у Агаты нет.

От его требовательных губ здесь и сейчас у Агаты кружится голова. Не будь его рук — таких бесстыжих рук, не прижимай он её к себе так плотно, что еще чуть-чуть и кажется — затрещат ребра, — возможно, её ноги бы даже подкосились, но нет, она прижата к его груди, и кажется, что сердце готово остановиться, а тело — умереть еще раз, потому что сейчас она не ощущает ничего, кроме его губ. Таких терпких, пьянящих губ, что уже исцеловали все её лицо и в который раз вновь вернулись к её рту, будто на данный момент он не хочет ничего, лишь ласкать языком её губы, целуя её так глубоко, что порой не хватает дыхания — а порой и самообладания, потому что такие поцелуи невинными назвать совершенно точно нельзя. Это чистая похоть, заключенная в соприкосновении губ, и Агата, к своему стыду, совершенно не может ей противиться — лишь пару раз смеясь, откидывала голову назад, пытаясь отдышаться, но тогда его губы впивались в её шею, пусть не очень низко — чуть ниже мочки уха, но когда он сделал так впервые, она даже ахнула от неожиданности, до того это был провокационный удар. И вот он — второй, и Агата лишь жадней глотает ртом воздух, покуда все существо грозит рассыпаться на мельчайшие молекулы — то ли от стыда, то ли от оглушительного удовольствия.