Очень хотелось жить
(Повесть) - Шатуновский Илья Миронович - Страница 11

— А помните Яшку?

— Как же не помнить! Наш весельчак, заводила…

Не только мне, но и всем остальным Яков скрашивал, как мог, первые, самые трудные дни армейской службы. Трудно было понять, откуда у него находились еще силы веселить нас в короткие минуты отдыха. Он удачно подражал популярным артистам. Пел частушки собственного сочинения. Рассказывал массу историй, многие из которых придумывал сам. По случаю. На злобу дня. Всегда к месту…

Спустя сорок лет я написал очерк в память о Якове Ревиче и назвал его «Нештатная должность». Да, он занимал нештатную должность, которую можно было бы назвать так: помощник политрука по веселой части. Мне доводилось потом нести службу в разных местах, и в каждой роте, батарее, эскадрилье был свой весельчак, острослов, балагур. И хотя ему отводился сложный участок работы — помогать политработникам создавать хорошее настроение у бойцов, — таких ребят не назначал командир, не выбирали товарищи. Они утверждались в своей нештатной должности сами. Это было непросто. Ведь не каждого будут слушать, не каждого просить:

— А ну, приятель, изобрази! Расскажи что-нибудь такое!

Яшку просили. И он никогда не отказывал. Свою последнюю шутку он рассказал нам за пять минут до того, как ушел в свою последнюю разведку…

А тогда, после первых в нашей жизни строевых занятий, сержант Ахонин приказал нам с Яшкой мыть в казарме полы после отбоя. Яшку он наказал за то, что решил, будто его хождение на руках было направлено на подрыв авторитета младшего командира; меня, должно быть, за то, что я громче всех смеялся Яшкиным шуткам…

— Можете мыть полы, стоя на руках, это у вас хорошо получается. К тому же и меньше наследите, — попытался сострить сержант Ахонин.

Между тем в школу начали прибывать команды из Москвы, Тулы, Рязани, Алма-Аты, Фрунзе, Чимкента, Самарканда. Среди алмаатинцев я увидел Виктора Шаповалова. Он играл вратарем за динамовскую команду своего города, приезжал к нам в Ашхабад, и вот ему-то я и забил гол, о котором вспоминала Зоя в наше последнее свидание у ее калитки в день начала войны.

— А, левый хавбек! — закричал он, радуясь нашей неожиданной встрече.

Военное обмундирование им еще не дали, он был в клетчатых брюках-клешах необычайной ширины и в бело-голубой динамовской футболке со шнурками.

— Давно ли здесь? — спросил меня Виктор.

— Пятый день, дорогой голкипер, — ответил я, пожимая руку этого высокого голубоглазого красавца.

— Ну, как тут у вас?

— Да ничего, терпимо.

— Значит, скоро полетим?

— Полетим на ХВ — на халяве боком, — похваляясь своими авиационными познаниями, ввернул я в разговор только что услышанную присказку. — А пока маршируем на плацу и моем полы.

— Тоже дело, — прищурил глаз Виктор. — А как тут насчет этого?

Острым носком парусинового полуботинка он ловко поддел гальку.

— Футбольное поле есть, а команда соберется.

— Тогда жить можно, — улыбнулся алма-атинский вратарь и помчался догонять своих.

Сначала мы жили земляческими командами, потом нас стали тасовать. Всех курсантов разбили на две эскадрильи, каждую эскадрилью — на три отряда, отряд — на три звена, а звено — на четыре учебных экипажа.

В нашем экипаже оказались три ашхабадца — Яков Ревич, Абрам Мирзоянц и я, алмаатинцы Виктор Шаповалов и Анатолий Фроловский, москвич Вовка Чурыгин и Эдик Пестов из Кишинева.

— Собственно, я из Бухареста, — сообщил нам Эдуард при знакомстве. — Но вот поехал навестить больную бабушку в Кишинев, а тут в Бессарабию вступили советские войска. Вот и остался.

Говорил Эдик с заметным акцентом, но производил впечатление начитанного, культурного парня, все-таки за его спиной была классическая гимназия. От него я услышал, что Илья Эренбург написал книги, о которых я не знал: «Хулио Хуренито», «Тринадцать трубок».

— Но я все время думал, что Эренбург француз, мы изучали его в разделе французской литературы, — сказал Пестов.

Видно, и классическое обучение имело свои пробелы. Впрочем, и в нашей школе об Эренбурге нам почти ничего не говорили.

Тем временем начались классные занятия. Их вели грамотные, хорошо подготовленные офицеры, в основном отчисленные из строевых частей по состоянию здоровья. Мотор «М-11» преподавал воентехник второго ранга Белецкий, ходил он на протезе. Впечатлил нас своей внешностью штурман Малашкин, молодой, лет под тридцать, но совершенно седой человек.

Рассказывали, что поседел он за несколько секунд. В тот день с бомбардировщика ТБ-1 будущие десантники под руководством инструктора совершали первые прыжки. И вот штурман Малашкин вышел из кабины и заглянул в люк посмотреть, как далеко внизу раскрываются грибки парашютов. А надо сказать, что не все обучающиеся так уж стремительно ныряли в безбрежное небо. У некоторых в самый последний момент ноги становились свинцовыми, и казалось, нет такой силы, которая могла бы их оторвать от трясущегося пола самолета. Но такая сила была. На помощь оробевшим приходил инструктор. С возгласом «Пшел!» он толкал робких в люк, придавая им таким путем первоначальную полетную скорость. А штурман Малашкин улыбался. Улыбался до тех самых пор, пока инструктор, приняв его за курсанта, не схватил за плечи с явным намерением столкнуть вниз. Штурман закричал, шум мотора заглушил его крик. Только тогда, когда ноги штурмана болтались уже в небе и он цеплялся из последних сил, инструктор обнаружил, что выталкивает из самолета члена экипажа, не надевшего к тому же парашют.

Вот почему на занятиях по навигации мы старались вести себя предельно тихо, щадя изрядно потрепанные нервы капитана Малашкина.

Впрочем, и на других занятиях ребята были собранны и внимательны: ведь стать летчиком было нашей мечтой. А для этого прежде всего нужны были знания. В наших конспектах замелькали неведомые нам слова и понятия: угол атаки, расчалки, элероны, альтиметр, трубка Пито, трубка Вентури… Мы изучали теорию полета, аэродинамику, матчасть самолета, винтомоторную группу. Штудировали учебники и наставления, после занятий задерживались в классах, разбирались в схемах, чертежах, копались в моторе, выставленном на стенде. Много работы было на будущем аэродроме: ровняли площадку под взлетно-посадочную полосу, рыли котлован для склада ГСМ — горюче-смазочных материалов, готовили самолетные стоянки.

Война была от нас пока очень далеко, в школе шла размеренная курсантская жизнь. Меня избрали в комсомольское бюро эскадрильи, я отвечал за стенную печать и за работу драмкружка. Мы с Виктором Шаповаловым побывали в гарнизонном Доме офицеров, получили для футбольной команды бутсы, трусы, майки. Бутсы были старые, порядком разбитые; я порадовался, что захватил свои из дома.

Седьмого августа — в воскресенье — школа принимала присягу. Мы готовились к этому событию как к большому празднику. С утра подмели двор, присыпали дорожки песком, полили цветочные клумбы. В одиннадцать наш отряд выстроился у клуба. На фронтоне здания легкий ветерок колыхал транспарант, который написал Вовка Чурыгин, студент Московского высшего художественного училища. Текст был взят из Советской Конституции: «Защита Отечества есть священный долг каждого гражданина СССР».

За столом, покрытым куском кумача, сидели комиссар школы Гончаров, командир отряда старший лейтенант Иванов, командиры звеньев. С ними были и гражданские — секретарь горкома партии, представители трудящихся Ферганы. Курсанты по очереди подходили к столу, поворачивались лицом к строю, брали в руки отпечатанный текст присяги и, стараясь не выдать своего волнения, читали вслух:

— «Я — гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Красной Армии, торжественно клянусь…»

Потом к нам обратился комиссар школы:

— Недалек день, когда вам доверят грозные боевые машины. Вы только что приняли присягу на верность Родине и народу, и я уверен, что в бою с германским фашизмом — нашим смертельным врагом — не посрамите честь родной летной школы, станете прославленными летчиками, мастерами воздушного боя…