Очень хотелось жить
(Повесть) - Шатуновский Илья Миронович - Страница 36

Все были заняты делом и не сразу заметили, что у грядки появился политрук Парфенов.

— Ну что, козлы, попаслись в огороде? — весело спросил он.

— Нам бабушка разрешила, — поспешил оправдаться Борис Семеркин.

— Знаю, что разрешила. Неужели без разрешения! Политрук извлек из кармана тридцатирублевую бумажку, протянул старушке: — Возьмите!

— Что ты, бог с тобой! — испугалась старушка. — За что?

— Как за что? Ребята вам всю грядку испортили. Берите, берите. На фронте нам деньги не нужны, а вы тут что-нибудь купите.

На привале политрук подозвал Ивана Чамкина и меня.

— Наших «огородников» понять можно, — сказал он. — Правильно говорят: голод не тетка. У самого в животе кишка на кишку в атаку идет. Но позволять себе распускаться нельзя. Вы, агитаторы, должны подбодрить ребят. Думаю, хорошо бы провести беседы о походе Суворова через Альпы. Ведь еще труднее приходилось. Помните?

— В школе проходили. Чудо-богатыри. Сен-Готардский перевал. Разгром французского генерала Массены, — сказал я.

— Вот-вот, — обрадовался политрук.

Мне показалось, что такие беседы принесут не очень много пользы.

— Ребята о Суворове знают не хуже нас. Тоже учили. Скажут, что в Альпийских горах кухни было тащить куда труднее, чем по равнинной Воронежской области. К тому же настроение у чудо-богатырей было совсем другое: Суворов громил врага далеко от российских границ — в Австрии, Италии, Швейцарии… Теперь же враги ворвались в самый центр России…

— Будут и у нас победы, — сказал политрук. — И еще какие победы!

Первый заместитель политрука Чамкин тоже, видимо, сомневался, что сейчас самый удобный момент рассказывать таким же десятиклассникам, как и мы, о Сен-Готарде, опросил:

— А если подойдут кухни, то бесед можно не проводить?

— Тогда подумаем, — ответил политрук.

Кухни не подходили, а для бесед мы никак не могли выбрать время. Мы шли днем и ночью. Есть нам очень хотелось. Но еще больше хотелось спать. Некоторые ребята приноровились даже спать на ходу. Один обхватывал приклад винтовки и закрывал глаза. Другой брался за ствол и тащил товарища, словно на буксире. Потом они менялись местами. Случалось, что ведомый засыпал. Его тут же забрасывало в сторону, он натыкался на идущих рядом, но приклада не выпускал. Когда на походную колонну нападали «мессершмитты», солдаты лениво разбегались по обе стороны дороги, падали на землю и мгновенно засыпали, не слыша уже ни надрывного воя моторов, ни пулеметной стрельбы, ни отчаянных криков сержантов, пытавшихся разбудить свои отделения.

А нам все чаще и чаще приходилось тащить минометы на себе. И не только потому, что наша Варварка начала буксовать на ровном месте. Упал и не смог подняться Булгаков. Едва мы только положили его на телегу, как налетел помкомвзвода Чепурнов, затопал ногами, закричал:

— Отставить, сержант! Вы что у него, нянька? Не видите, придуривается человек! Воспитывать надо подчиненных, сержант, а не баловать. Верните ему его винтовку, сержант, да еще отдайте свою. Пусть топает своими ножками и крепнет.

— Прекратите балаганить, Чепурнов, — осадил его политрук. — Как все это противно! Оставьте бойца в покое.

Чепурнова аж передернуло. Он злобно сверкнул глазами и ушел вперед.

Впрочем, я тоже подозревал, что Булгаков симулирует. Чуть позже он довольно легко слез с телеги, побежал в кусты. А вернувшись, улегся на солому, скрестил руки на груди, стал кашлять, хрипеть, подвывать — умирает человек, да и только.

За Усманью стали встречаться люди, еще более измотанные и уставшие, чем мы. Шли старики, женщины, дети. Помогали передвигаться больным, совсем дряхлым. Несли корзины, баулы, узлы. Рассказывали, что из Воронежа уходили по Чарнавскому мосту. Вогресовская дамба была уже взорвана. Когда на мосту было полным-полно народу, немцы стали стрелять из пушек. Мост вместе с людьми рухнул в реку. Кто не успел перебраться на левый берег, тот остался у врага; пути из города теперь нет. На улицах идут бои. Фашисты привязывают к танкам раненых красноармейцев, чтоб наша артиллерия не стреляла по своим. На переправах впереди себя гонят мирных жителей. В городе целых зданий не осталось. Все горит.

— Когда же немцы вошли в Воронеж? — спросил политрук.

Опять заговорили все разом. Замелькали названия улиц, площадей, пригородных поселков.

— Так нас товарищи военные не поймут, — сказал худенький человек в пенсне. Он толкал перед собою детскую коляску, в которой вместо младенца лежали перевязанные пачки книг. Старичок оказался профессором Воронежского университета. — Я расскажу, как было.

Сначала немцы форсировали Дон южнее города, у села Малышева, овладели Шиловским лесом, перерезали Острогожское шоссе. 6 июля танки ворвались на Чижовку, вышли на улицы 20-летия Октября, Степана Разина. В тот же день фашисты нанесли удар и с запада. Переправились у Семилук, смяли наши заслоны у Песчаного лога…

— Когда мы уходили, фашистские танки были уже на улице 9 Января, — закончил свой трагический рассказ старичок-профессор…

Я взглянул на Парфенова. «Ведь на этой улице у него дом, жена, дети», — вспомнил я. Политрук сделался белым как полотно, он подошел к Семеркину, попросил закурить, хотя был некурящим…

На седьмые сутки нашего пути впервые услышали канонаду. Фронт был уже где-то рядом. В небе висели фашистские самолеты. И только однажды мы увидели наши «ястребки». Два «мига» напали на эскадрилью «юнкерсов», которые шли в сопровождении восьми «мессершмиттов».

— Молодцы! Ничего не боятся, — обрадовался Яшка Ревич. — Атакуют малым числом!

Но, скорее всего, это был подвиг обреченных. Силы были слишком неравны. Оба наших истребителя задымили, упали далеко в степи и взорвались.

— Двое против семнадцати, — вздохнул Ваня Чамкин. — А где же другие наши летчики?

— Другие, вместо того чтобы летать, волокут минометы по земле, — откликнулся Виктор Шаповалов. — Оглянись на себя.

Тащить минометы нам оставалось теперь уже не долго. Но каждый километр давался все тяжелее. На большом привале у меня даже не было сил освободиться от груза, ослабить пояс, расшнуровать ботинки, дать покой натертым до волдырей ногам. Не снимая вещмешка, я опрокидывался спиною к дереву и, сидя на корточках, забывался на три часа.

Доходили разговоры, что маршал Ворошилов провожает дивизию на фронт. Будто его видели в задних колоннах, он ободрял отстающих, а узнав, что горячей пищи мы не получаем, отдал под суд продовольственных начальников… Как бы хотелось во все это верить!

В густом лесу, куда втянулся наш батальон, все отчетливее слышалась канонада. В чаще белели палатки медсанбата, чуть дальше угадывались позиции зенитной батареи, ближе к проселочной дороге, сбившись в кучу, сидели какие-то люди в ненашей форме. Возле них прохаживались четыре красноармейца с винтовками в руках.

— Братцы! Да ведь это пленные! — догадался Борис Семеркин. — Айда посмотрим!

При виде бегущих к ним солдат лица немцев исказил ужас. Они, наверное, решили, что сейчас их отобьют от конвоиров и растерзают на месте. А нам было очень любопытно посмотреть на фашистов, которых мы видели только в кино. Они являли жалкое зрелище: оборванные, грязные, заросшие. У многих были забинтованы головы, руки; повязки почернели, на них проступала запекшаяся кровь. Несколько солдат были босы, один вообще без брюк. И это были солдаты пока еще непобедимой армии, завоевавшие всю Европу, отхватившие у нас Украину, Белоруссию, Прибалтику, дошедшие до самых глубин России, до Воронежа…

Яшка Ревич нагнулся к пленному, который был без штанов, и закричал ему в самое ухо.

Немец втянул голову в плечи, качнулся назад, словно уворачиваясь от удара, закрыл лицо забинтованной по локоть рукой. А Ревич втолковывал ему что-то такое о международной пролетарской солидарности, об обманутом немецком рабочем классе, о набирающей силу антигитлеровской коалиции…

— Гитлер зер шлехт! — закончил Яшка свое выступление, перейдя на немецкий.