Очень хотелось жить
(Повесть) - Шатуновский Илья Миронович - Страница 42

Стояли жаркие, душные, безветренные дни. Мы мечтали о забайкальской вьюге, о таймырской пурге, о лондонском тумане. Тогда бы фашистские бомбардировщики остались сидеть на своих аэродромах, и мы бы не слышали раздирающего душу свиста бомб, летящих, как всегда кажется, прямо в твой окоп.

Очень хотелось пить. В окопы по-прежнему проступали рыжие грунтовые воды, а нас мучила жажда. А родничок был далеко. Вот все сидели и думали: кому идти? А пить хотелось.

В окоп заглянул парнишка из соседнего окопа.

— Браточки, вы тут старожилы. Где берете водичку? Покажите!

— Идти неблизко и непросто: местность простреливается.

— Так как же быть?

— Хорошо, пойдем, — согласился я и стал собирать фляжки со всей роты.

Мы перебежали через шоссе, прошли полем, углубились в рощицу. Познакомились. Моего попутчика звали Василием, лет ему было, как и мне, восемнадцать, он из города Прокопьевска, сибиряк, да и вся дивизия сибирская, формировалась в городе Кемерово, откуда и прибыла на фронт.

Пришлось немало поплутать, прежде чем в узком овраге набрели на родничок, схваченный четырехугольником легких бревнышек. У сруба на коленях сидел немец, сунув голову под воду, окрашенную в бурый цвет. Немец был мертв. Он тоже пришел за водой, и здесь его настигла пуля. Мы оттащили тело, подождали, пока стечет вода, и стали наполнять фляжки.

— Видишь, на водопой не только мы сюда хаживаем, — сказал я. — Надо брать правее. А то угодим прямо фрицу в лапы. А чем будем отбиваться? Баклажками?

Мы сделали большой круг, вышли чуть ли не к Подгорному, дорога опять пошла перелеском. Вдруг я увидел, что нам навстречу между деревьями катится какой- то большой бурый рычащий ком.

— Да это наш Мишка! — радостно воскликнул Василий.

За медведем поспешал сержант со связистским «жучком» в петлицах. Пока медведь еще не поравнялся с нами, Вася успел мне рассказать, что косолапого подарили им кемеровчане, когда провожали дивизию на фронт. «Пусть наш земляк напоминает вам о родной Сибири», — сказали они.

Приблизившись, Мишка дружелюбно обнюхал нас, зевнул и отвернулся, демонстрируя полное к нам равнодушие.

— А что он ест? — спросил я у сержанта-связиста.

— С удовольствием полакомился бы медком, конфетами, пряниками. Да где их взять? — усмехнулся связист. — Мишка это понимает и не привередничает. Пока ехали, грыз себе сухари. Ну а сейчас он на свободном продаттестате, сам себя подкармливает, собирает в лесах какие-то ягоды…

Встреча с медведем меня сильно впечатлила, мне было ведь только восемнадцать лет. После войны, когда я в кругу друзей вспоминал о Мишке-сибиряке, никто, разве что кроме маленьких детей, мне не верил. Действительно странно: медведь — да на фронте! Чтобы не прослыть трепачом, я написал, а «Правда» напечатала небольшую зарисовку, которая называлась: «Шел Мишка за солдатами». И обратился к ветеранам, воевавшим на Воронежском фронте: может быть, и вы встречали Мишку-кемеровчанина, знаете о его дальнейшей судьбе?

Я получил немало писем. Мишку-фронтовика люди знали и помнили. «Храбрый был „воин“, — писали фронтовики. Правда, в атаку он не ходил, но и в глубоком тылу не отсиживался». Попав на театр военных действий, косолапый постоянно находился на НП своей 303-й стрелковой дивизии. Нес патрульную и сторожевую службу. Заметив вражеские самолеты, поднимал тревогу, но при бомбежке и артобстреле вел себя спокойно, подавая другим пример самообладания и мужества. А в минуты отдыха, под гармошку сержанта из роты связи, наверное того самого, кого мы тогда повстречали в прифронтовом лесу, лихо отплясывал «Калинку», потешая бойцов до слез.

Фронтовики вспоминали, что с Мишкой-сибиряком был «знаком» командующий нашей армией генерал Черняховский. Приезжая на НП 303-й дивизии, Иван Данилович всегда играл с Мишкой, угощал его конфеткой. Но вот однажды, приехав в дивизию, Черняховский обратил внимание, что медведь не мчится, как обычно, ему навстречу.

— А где Мишка? — спросил командарм.

— Увы, пропал.

— Значит, проворонили. — Иван Данилович задумался. — Вы знаете, вашего медведя наверняка приголубили мои танкисты. Больше и некому. Передайте мой приказ командиру танкового корпуса генералу Корчагину: пусть вернут медведя. Сибирякам без косолапого никак нельзя.

Судьба Мишки решилась на генеральском уровне. Иван Данилович оказался прав: медведь подался в танковые войска не по своей охоте. Он с радостью вернулся в пехоту, снова под гармонь отплясывал «Калинку» и урчал от восторга, видя радостные лица земляков…

Увы, Мишке-сибиряку не довелось дожить до Победы. Во время боев на Курской дуге осколком снаряда он был смертельно ранен.

…Я вернулся с водой уже под вечер. Ребята устали ждать.

— Думали, с тобою что случилось, — сказал Иван Чамкин, жадно прикладываясь к фляжке.

Попили водицы вдоволь. Когда ложились спать, политрука Парфенова вызвали на НП полка.

Он вернулся на рассвете. Сказал, что отдан приказ: сегодня же отбить Воронеж. Будет большое наступление.

Достали кисеты, кресала, стали крутить козьи ножки. Некурящий Чамкин вздохнул:

— Что-то на полевой почте у нас ленятся, не несут письма. А у меня бабушка сильно больна. Волнуюсь.

— Будут письма! — откликнулся Яков. — Сейчас сбегаю!

Он скрылся в осыпающемся ходе сообщения, но тут же вернулся.

— Почтальон передал мне свою сумку, — сказал он вполне серьезно, поправляя на боку пустой противогазный чехол. Яков сделал вид, что достал письмо. Потом приблизил раскрытые ладони к глазам, медленно, будто плохо разбирал чужой почерк, стал «читать». Ему совсем нетрудно было представить, о чем нам могут писать. Столько месяцев мы прожили одной жизнью, показывали друг другу письма из дому, рассказывали о родителях, друзьях!

Новости, о которых сообщал сейчас Яков, были самые приятные. Бабушка Ивана совсем поправилась, вяжет внуку варежки, обещает прислать к зиме. Борина мама, как всегда, интересовалась, не закармливают ли сына мясом, и советовала в свободное время с разрешения старшины Челимкина ходить в ближайший лес по грибы, по ягоды. Толику Фроловскому пришла открытка от девушки Ларисы, которая подлежит огласке лишь при согласии адресата.

— Валяй! — засмеялся Толя.

Яков «читал» письмо за письмом, и в полузатопленном окопе у Задонского шоссе повеяло чем-то родным, давно оставленным и таким близким. Письма, сочиненные Яковом, были настолько правдоподобны, что пожилой солдат Нефедов, единственный оставшийся в живых из девятерых, остановленных нами на той высоте, и все вздыхавший о своем деревенском хозяйстве, сначала аж захлопал в ладоши, услышав, что его коза родила двух козлят. Но тут же, перехватив озорной взгляд Ревича, сообразил, что это всего лишь шутка.

— Ну и придумщик ты, парень, — сказал он незлобиво. — С тобой не пропадешь.

Рев моторов вернул нас от сладких воспоминаний о доме в сырой окоп у Задонского шоссе. Из перелесков выползли тридцатьчетверки. Артиллерия ударила по вражеской обороне. Полки, окопавшиеся в междуречье Дона и Воронежа, пошли в наступление.

Мы бежали по пшеничному полю. Поначалу немцев не было видно. Только по тому, что колоски, как подрезанные, падали на землю, можно было догадаться, что по нас стреляли. Танки двигались позади стрелковых частей и, действуя как самоходные орудия, вели огонь через наши головы. По ним ударила вражеская артиллерия. Термитный снаряд со скрежетом ударился в башню танка, шедшего с нашей группой. Танк вздрогнул, словно от удивления, попятился и вдруг вспыхнул. От него отделился огненный столб. Это выпрыгнул из люка один из танкистов. Мы бросились к нему, отстегивая саперные лопаты и пытаясь сбить пламя землей. Но поздно. Обуглившаяся кожа танкиста лопнула во многих местах.

Фашистские батареи охотились за танками, но попадало и пехоте. Опять налетели «лапотники». Теперь они работали без перерыва. Одна эскадрилья приходила на смену другой. А пехота все бежала вперед. Бои уже шли на городских окраинах по ту и другую сторону Задонского шоссе: в корпусах сельхозинститута, в больничном городке, на стадионе «Динамо», в поселке Рабочем…