К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 38

Однако молодой ромей, вдоволь нынче наслушавшийся песен летающей смерти, уже не имел ни сил, ни желания бояться. В его глазах беспросветное отчаяние странно смешивалось с непреклонной решимостью идти до конца, а улыбка на потрескавшихся от солнечного жара губах выглядела оскорбительнее любых слов.

 — Если я собака, — спокойно ответил юноша, — то лаю шелудивого, кривоногого верблюда, пресмыкающегося под седлом плешивой золотушной обезьяны, называемой каганом!

Это было уже слишком. Булан бей не сумел ответить ничем лучшим, чем грязная площадная брань. Отбросив в сторону ножи, бледный от ярости, он подлетел к повозке и дал волю своему гневу, жестоко избивая пленника. Тороп неоднократно имел возможность на собственной шкуре убедиться, что эта грязная работа, которую родовитые люди стараются поручить палачам и надсмотрщикам из числа вольноотпущенников или холопов, доставляет Булан бею удовольствие. Мерянину показалось, что рубцы на его спине вновь вздуваются и горят. Сколько раз Булан бей измывался над ним, избивая до полусмерти, а он, полу в беспамятстве, полу в бреду, ничего не видя заплывшими синяками глазами, все силился как-нибудь дотянуться до горла хазарина, чтобы рвать и кромсать зубами ненавистную плоть!

Булан бей был уже близок к тому, чтобы выполнить дерзкую просьбу пленника. Пригожее лицо юноши было разбито в кровь, тело бессильно обвисло на веревках, а хазарин, опьянев от запаха крови и сознания собственной власти и безнаказанности продолжал наносить удар за другим.

Тем временем лагерь пришел в движение. Заржали кони, залаяли, радостно крутя хвостами, собаки, забегали слуги. На дороге заклубилась пыль, и к воротам лагеря подъехал всадник на тонконогом, долгогривом коне.

Великолепный жеребец мышастой масти плясал и играл под седлом, кося по сторонам бархатным глазом. Бросив на него один взгляд, Тороп мигом вспомнил дивное блюдо — красу серебряного ряда. Неужто, все-таки свершилось чудо, и чья-то воля вдохнула в быстроногого брата степного ветра жизнь. У какого другого коня могла быть такая гладкая, серебристая шерсть, такая тонкая и умная морда с жадно раздувающимися ноздрями, такие небольшие, чуткие уши, такие статные, сильные ноги. Любуясь такими лошадьми, степные бахши складывали песни о тулпарах — крылатых конях, одолевающих за один скок дневной переход, способных перенести храброго батура не только с земли на небеса, но и в недосягаемые пределы тридевятого царства, находящегося уже за границами яви.

Однако, глянув на седока, вернее седоков, ибо их было двое, мерянин понял, что баснь о крылатом коне, вынесшем хозяина из холодных объятий небытия, на этот раз не сбылась, ибо ни тот, ни другой всадник не смогли бы нынче натянуть тугой лук. Одному еще только предстояло войти в пору юности с ее кипучей кровью, чтобы только затем обрести силу зрелого мужества. У другого обе эти поры остались далеко позади. И хотя его рука все еще твердо сжимала поводья, а знаки почтения, которые ему оказывали не только слуги, но и белые хазары, говорили о знатности и богатстве, его длинная, пушистая борода и вьющиеся волосы, спускающиеся из-под собольей шапки, сплошь засыпал снег, от которого и хотел бы избавиться, да нельзя.

Учуяв, запах свежей крови и боли, увидев растянутое на повозке окровавленное человеческое тело, горячий молодой жеребец прижал к голове уши и с испуганным храпом взвился на дыбы, а мальчуган, взахлеб рассказывавший, как он самостоятельно правил конем, зашелся пронзительным криком.

 — Кажется, я просил тебя, Булан, — холодно и сухо заметил старец, осадив коня и пытаясь успокоить сына, — не прибегать к крайним мерам, хотя бы до тех пор, пока мы не покинули Булгар. Думаешь, будет много пользы, если наш «гость» испустит дух или потеряет рассудок от боли?

Руки Булан бея затряслись от едва сдерживаемого бешенства, зрачки сузились, как у гадюки перед броском.

 — Я лучше убью этого мерзавца, — прорычал он, гневно сглатывая слюну, — чем позволю ему еще раз бежать! Не быть мне потомком великого Булана, если допущу, чтобы его секрет узнали ромеи или руссы!

 — Не тебе это решать! — отозвался старец. Он говорил очень тихо, но в его голосе звенела сталь.

Булан бей не посмел ничего возразить. Упиваясь своей досадой и пестуя все мыслимые и немыслимые обиды, он выхватил ножи и, почти не глядя, запустил их в повозку, так, что она вся заходила ходуном, а несчастный юноша, который уже давно находился в забытьи, упал лицом вниз, бессильно раскинув руки с болтающимися на них обрывками веревок.

Лагерь понемногу затихал. Знатный хазарин и его маленький сын удалились в свой шатер. Зрители постепенно разошлись. Двое стражников, окатив пленника водой, чтоб в самом деле не помер, подхватили его за руки за ноги и куда-то унесли.

Булан бей стер кровь со своих рук и тоже направился к своему шатру, изливая остатки раздражения на подвернувшихся в недобрый час под руку нерасторопных слуг. Тороп весь превратился в зрение и слух. Нож, как живая рыба, трепетал за пазухой. И когда услужливые холопы, оставив Булан бея, помчались выполнять его поручения, мерянин понял, что пора — другого шанса может не представиться. Рука сама нащупала рукоять ножа, тело само согнулось смертоносной пружиной и ноги сами оттолкнулись от земли…

И в тот же миг руку, что готовилась нанести удар, пронзила острая боль, и сжали каменные тиски. Нож выскользнул из помертвевших пальцев и полетел в пыль. Мерянин рванулся, силясь освободиться, но куда там! Плененная рука оказалась вывернутой за спину. Сразу стало нечем дышать, грудь и виски покрылись липким, холодным потом.

«Вот и все!» — подумал Тороп. Телохранители аль арсии свое дело знают. Еще бы! Чай за жизнь посла им своими головами пришлось бы отвечать. Пощады он не ждал и просить не собирался. Отправляясь на поиски Булан бея, Тороп знал — завтрашний день для него, скорее всего, не наступит. Но даже в дурном сне ему не могло присниться, что это произойдет так бесславно и глупо. Зря все чаяния и надежды. Никогда не отомстить ему за убитых родичей, ни в этой жизни, ни в следующей не получить их благословления! Почему боги не позволили ему умереть тогда, вместе с отцом, вместе со всеми?

А может все-таки попытаться освободиться?

Тщась пересилить боль, Тороп рванулся еще раз. Захват сделался крепче, и знакомый голос сказал ему в ухо по-словенски:

— Тихо ты, дурень! Хочешь, чтобы я тебе руку сломал?

Обернувшись в полнейшем смятении, Тороп встретился глазами с Лютобором. Вот уж кого Тороп меньше всего ожидал здесь встретить. Он, правда, не знал, радоваться ему или горевать. Взгляд русса был суров, куда суровее, чем тогда во время боя. Так, верно, смотрит ледяной торос, когда, сжимаясь, сокрушает плененную ладью.

Тороп прекрасно понимал, кабы замысел его удался, и кабы хазары дознались кто он и откуда, Вышата Сытенич и его люди могли бы поплатиться большей частью своего товара, а то и жизнями.

— Пусти! — прошипел Тороп сквозь зубы.

Воин ослабил хватку, но прежде чем освободить мерянина, хорошенько его встряхнул для окончательного прояснения мозгов. Вряд ли Лютобор вложил в это движение и четвертую долю своей силы, иначе вылетел бы Тороп с переломанным хребтом из собственной шкуры, словно ворюга кот, пойманный на месте преступления суровым, свирепым выжлоком. Нынче же Торопу показалось, что он снова отплясал пару недель в компании с трясовицами.

 — Пошли, — сказал Лютобор, и Тороп не посмел ослушаться.

Когда они уже почти миновали хазарский стан, дорогу им попытался преградить какой-то вооруженный до зубов арсий. Лютобор сказал пару слов на языке каганата, и успокоенный страж вернулся на свое место. Хотя Тороп, прожив едва ли не полгода у хазар, вполне усвоил лишь такие слова, которые вслух произносить не станешь, он понял, что Лютобор объяснил наемнику, что разыскивал сбежавшего от хозяина холопа. Слово холоп, да еще произнесенное руссом на поганом наречии, хлестнуло Торопа, как хазарская плеть.

Мерянин уныло плелся, глядя в широкую спину шагавшего впереди воина и бездумно разглядывая рубцы, напоминающие значки из Муравиной книги. И какая только недоля принесла Лютобора к хазарскому стану? Нешто следил? Да какое его дело? Что он понимает? Чай, не его отец падал, захлебываясь кровью, хлещущей из перерезанного горла, чай не его мать хазары валяли в пыли на глазах у сына!