К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 56

Таким противником и был Лютобор. Русс отлично сознавал, что в отличие от единоборства на кораблях, не имеет ни малейшего права на ошибку. И потому он не обращал никакого внимания на безудержную ярость противника, пропуская мимо ушей все оскорбления и поношения, которыми осыпал его ют. Он ждал: ждал, когда у Гудмундсона закончится его далеко не безграничное терпение, когда ему надоест тратить впустую силы и злость, когда он утратит осторожность и допустит ошибку. Всего одну…

И настал такой момент, когда у Эйнара Волка гнев окончательно возобладал над рассудком. Глаза его сделались белыми от бешенства, на губах выступила пена. Перехватив поудобнее рукоять, викинг с боевым кличем устремился вперед, надеясь, что на этот раз проклятый русс от него не уйдет. Этого-то Лютобор и ждал и потому удовлетворенно усмехнулся, встречая летящий на него живой таран. Отступать он не стал, просто в последний миг слегка отодвинулся в сторону, пропуская одержимого юта вперед. Слишком сильно разогнавшийся, тот, как и следовало ожидать, потерял равновесие, и в этот момент Лютобор нанес удар.

Дар Пламени нашел живую плоть, и небо Булгара потряс звериный вопль. Эйнар Волк лежал, скорчившись, на земле и пытался унять толчками вытекающую из глубокой раны кровь: вместо того, чтобы снести противнику голову, русс ударил его в бедро. Рана была тяжелой, но не смертельной. Если бедолага не умрет сразу от боли и потери крови, при хорошем уходе сможет через какое-то время ступить на борт боевого корабля, разве что будет недостаточно быстроног.

Толпа разразилась многоголосным ликующим криком, в котором безнадежно потонули горестные стоны датского хирда и негодующие вопли хазар: булгары, сувазы и печенеги вместе со славянами радовались победе русса, а еще больше — поражению ненавистных хазар.

Тороп тоже вместе со всеми размахивал руками и вопил что-то маловразумительное. У него-то причин для веселья было куда больше, чем у других. Конечно, Булан бей был все еще жив, и Даждьбог весть каких пакостей от него еще стоило ожидать. Однако победа Лютобора доказывала Торопову правоту, а стало быть, не придется Вышате Сытеничу платить беззаконную виру, не придется отдавать верного холопа на глумление и муку. А что до мести — придет час и для нее.

Лютобор, бледный, облитый потом, как водой, стоял в середине круга, жадно хватая воздух ртом. Его взгляд рассеянно блуждал по толпе, словно все еще не в силах преодолеть невидимую границу, отделяющую судебное поле от мира людей, а может быть, так оно на деле и было.

И верно, то был добрый знак, что первым эту границу пересек не человек, а зверь, ибо каждому известно, что животные, которых не коснулась скверна, одинаково зрячи во всех трех мирах. Пятнистый Малик первым сообразил, что его разлуке с хозяином пришел конец, и что теперь никто не сможет ему запретить открыто выказывать свою любовь и преданность.

Пардус рванулся вперед, а вслед за ним на поле оказалась не успевшая отпустить цепочки Мурава. Увидев, что на нее смотрит весь Булгар, боярышня покраснела до корней волос. Но отступать было поздно, да она и не привыкла. Подойдя к воину, девица поясно ему поклонилась и во вновь наступившей тишине произнесла приличествующие такому случаю слова благодарности. Затем протянула руку к кровавой отметине, оставленной датским мечом у него на груди.

 — Позволь рану утешить!

Таких ли слов ждал от нее русс.

Равнодушно подобрав меч викинга, он повернулся к его соплеменникам:

 — Этот воин храбро сражался, хотя дело, которое он защищал, и было неправым. Помогите ему, если сможете, ибо я не хочу его смерти.

Затем, чуть шатаясь, направился к месту судьи.

 — Признает ли достопочтенный посол свое поражение? — спросил он хана Азамата. — Или, может быть, теперь желает сразиться со мной сам?

Булгарский воевода поискал взглядом посла и не нашел: горячий жеребец уносил Булан бея прочь.

Родичи хазарина, в которых сей же час проснулся дух купцов рахдонитов, их предков по материнской линии, принялись долго и нудно рядиться с царским темником о сумме виры, но ни Тороп, ни Лютобор этой трескотни уже не слышали. Их окружили новгородцы, ликованье которых не знало никаких границ. Молодые гридни так сильно сжимали русса в объятьях, что удивительно, как выдержали недоломанные датчанином ребра, а лицо обожаемого хозяина все норовил облизать верный Малик.

Хотя хмельные от радости новгородские парни порывались донести своего победителя до берега на руках, он предпочел идти сам, сопровождаемый боярином и дядькой Нежиловцем.

Говорили, конечно, только о поединке. Когда зашла речь о побежденном юте, дядька Нежиловец недоуменно спросил:

 — Зачем ты сохранил ему жизнь? Ты разве не знаешь, что такое раненый волк? Если он поправится, то все равно захочет поквитаться с тобой, если не за свое увечье, то за гибель брата.

Лютобор равнодушно пожал плечами:

 — Что толку убивать цепного волка, коли его хозяин все равно недостижим. Я видел глаза этого человека. Он блуждает во тьме, которая во сто крат хуже слепоты, ибо это слепота разума. В его теле живет дух волка, а его собственная душа витает где-то в иных краях. Кто знает, может быть, ей когда-нибудь захочется вернуться, так зачем же разрушать ее оболочку.

Дабы пораньше отплыть, и дабы побыстрее выветрился из голов хмель, спать легли уже на спущенной на воду и полностью подготовленной ладье. Едва устроившись на своем привычном месте, Тороп, словно в пуховую перину, провалился в глубокий, сладкий сон.

Ближе к рассвету ему почудилось, что он слышит осторожные шаги, голоса, какую-то неясную возню. Приоткрыв глаза, мерянин различил на носу ладьи две фигуры, в которых узнал Вышату Сытенича и Лютобора. Русс только что вылез из трюма, и теперь они с боярином осторожно, стараясь никого не разбудить, прилаживали на место доски, скрывающие лаз. Хотя люк на носу был потайным, и там хранилось обычно самое ценное, Тороп и предположить не мог, чтобы Вышата Сытенич, и тем более Лютобор имели на ладье какие-то сокровища, о которых не ведала дружина.

В это время от резного штевня отделилась еще одна фигурка. Это была Мурава. Все ясно. Девица в последний момент вспомнила, что чего-то позабыла. В сутолоке и волнениях последних дней это было не мудрено. Или просто захотела еще раз проверить, надежно ли упакована и уложена какая-нибудь особенно ценная и любимая безделушка. Поворачиваясь на другой бок, мерянин улыбнулся. Видать это только в песнях богатыри после славной победы почивают на мягких перинах ночь, день, ночь и еще три дня. Его же наставник, похоже, скоро и вовсе разучится спать.

Впрочем, долго почивать Торопу тоже не пришлось. Боярин поднял дружину с первыми проблесками зари: следовало до прихода жары вывести застоявшуюся снекку на большую воду, к тому же гулявший в этот час над рекою ветер словно ожидал попутных парусов. Наскоро плеская в лицо водой, ватажники принимались за работу, по которой уже успели соскучится. Все было готово вмиг.

Но когда Вышата Сытенич отдавал приказ поднять сходни, на берег на взмыленных лошадях вылетели хазары. Булан-бей и его люди едва ли не вместе с конями вскочили на ладью, сминая обескураженных новгородцев.

 — Где он? Где этот паршивец, я спрашиваю?! — бешено вращая глазами, заорал Булан-бей.

— Что с тобой, достойный, кого ты ищешь, уж не повредился ли ты рассудком? — попытался урезонить хазарина Вышата Сытенич.

Но Булан-бей только оттолкнул его.

— Где этот беглый раб, проклятый ромей, да нападет на него степной шайтан?!

 — На моей ладье нет никаких беглых рабов! — холодно ответил боярин, и брови его нахмурились. — Покинь мою ладью и не мешай мне.

 — Покажи, что у тебя в трюме! — потребовал Булан бей.

 — Полезай туда сам, коли шею сломать не боишься.

Двое дюжих гридней, взявшись за массивное кованое кольцо, с усилием подняли тяжелую крышку, закрывавшую большой кормовой люк, и хазары спустились в трюм. Хотя ладья была сейчас вполовину не так заполнена, как в тот день, когда выходила из Новгорода, найти в ее недрах какой-то предмет, не выкидывая вон всего остального, мог только тот, кто сам его туда положил.