Libertango на скрипке - Блик Терри - Страница 17

настоящим, не задавая лишних вопросов. Просто – да, конечно…

Казалось, тысячу лет Александре не хотелось встречи так сильно, так необоримо, её влекло к

Кире непонятное, в чём-то исследовательское чувство: что в тебе такого, что ты будоражишь

меня, заставляешь меня вспоминать о тебе снова и снова? Сколько журналистов обоего пола

прошло мимо меня, скольких из них я просто классически отфутболила, не дав ни малейшей

возможности узнать меня? Среди них – масса необычных, интереснейших людей, но почему

только ты, Кира, почему ты? Да, неожиданное знакомство – спасать от смерти на улице. Но это

тоже уже было, пусть и давно. И Александра помогла и забыла, и никогда не интересовалась, и

не встречалась… А может, в этом всё? Что почти сразу – встреча глаза в глаза?

Александра вдруг смутилась собственному жару мыслей и искоса взглянула на Святослава – не

подумал ли чего-нибудь, не подсмотрел ли… И тут же усмехнулась своей странной реакции.

Что в том такого, что зацепил человек, что интересен и привлекателен? И кто может вообще

понять, о чём Александра думает, может, она волнуется перед первым выходом перед толпой

Петербурга не как житель города или искусствовед, а как политическая фигура?..

Автомобиль притормозил, и Святослав почтительно сообщил:

– Приехали, Александра Дмитриевна. Вон там собираются. Мне где ждать?

– Спасибо, Святослав. На сегодня Вы можете быть свободны.

– Как – свободен? А как Вы доберётесь домой? Или если надо будет ехать с Дворцовой куда-

нибудь? Мало ли, программа может поменяться в любой момент? Может, совещание назначат

неожиданно?

– Надеюсь, что сегодня неожиданностей не будет. Если какой-нибудь форс-мажор, я доберусь.

И это не обсуждается. Езжайте домой и проведите сегодня день с родителями. Или с друзьями, как угодно. Мы выезжаем обратно в Москву второго мая вечером. Будьте добры, заберите нас с

Максом в шестнадцать.

Это было сказано решительным и холодным тоном, и Святослав больше не возражал, только

согласно кивнул. Александра вышла из машины и направилась на площадь перед

«Октябрьским», где уже собиралась толпа.

***

Как и предполагалось, vip-персоны собирались во главе колонны, которая планировала

отправиться маршем на Дворцовую площадь. Но кроме правящей партии, выстраивались

колонны и других, в том числе Александра заметила несколько радужных флагов. Помимо

воли, Шереметьева, отвечая на приветствия вокруг, обмениваясь дежурными любезностями, наблюдала за небольшой группкой людей, которые практически ничем не выделялись из

праздничной (собравшейся добровольно либо принудительно, что тоже имело место быть) толпы, кроме символики. Они не были косматыми или вульгарно накрашенными, не были

непристойно одеты и не пугали проходящих мимо выкриками, вообще вели себя радостно и

спокойно. Здесь были и молодые люди, и среднего возраста, но пенсионеров, которые были в

других колоннах, Александра не заметила. Скорее всего, пенсионеры просто вообще не ходят

на такие демарши, потому что советское наследие глубоко въелось в подсознание и страх того, что ты – другой, не имеющий права на даже на праздник среди таких же других, как ты, работал

безусловно. Александра немедленно припомнила несколько страшных лозунгов, которые

недавно прогремели в эфире ТВ: сердца геев нужно сжигать, для геев нужно строить газовые

печи, смерть геям… Да, после таких угроз иметь мужество выйти на улицу и пытаться что-то

объяснить своим присутствием, что-то отстоять – это признак либо недюжинной силы, либо

безысходности. Александра, всё ещё кивая и улыбаясь приветствующим её, разглядела

транспарант, который разворачивали радужники: «Требуем отмены позорного гомофобного

закона. Остановим дискриминацию и ненависть вместе». Полиция немедленно направилась к

группке.

Александра вдруг поймала себя на том, что замерла от внезапного страха: вдруг этих

улыбающихся молодых людей, радостных и бесшабашных, немедленно растащат по машинам

или, что хуже всего, начнут бить и топтать. Но нет, вроде бы обошлось – какая-то девушка

спокойно подала лист бумаги одному из полицейских и они о чём-то горячо заспорили. Страх

не отступал, и Шереметьева отвернулась, чтобы не выдать себя. Напротив неё собиралась в

колонну компания бритоголовых, в берцах, в чёрных рубашках с символикой националистов. И

здесь Шереметьеву пронзила странная мысль: почему радужников досматривают полицейские

как особо опасных людей, а этих, действительно страшных людей, накачанных агрессивностью

выше затылка, совершенно беспрепятственно пропускают и не обращают на них внимания? Что

хуже? Побеждая фашизм, фашизм и породили…

Шереметьева скользила взглядом по лицам националистов и вдруг ей показалось, что мелькнуло

что-то знакомое. Сердце оборвалось. Мгновенно всплыли страшные кадры, когда Святослав по

её приказу ринулся разгонять трёх молодчиков, избивавших девушку. Счастье, что Мирный, несмотря на свою фамилию, мастер единоборств и обладал внушительной фигурой, он тогда

раскидал жестоких зверей, как котят, и… И тогда она в первый раз увидела Киру. Длинные

волнистые тёмно-русые волосы были залиты кровью, на щеке ссадина, девушка дышала с

трудом, но всё ж именно тогда Шереметьева поняла: жертва националистического насилия была

очень красива и, к счастью, они успели вовремя, Киру не успели изувечить. Получается, что эти

молодчики – преступники, но государство оправдывает их действия, само вкладывая оружие

ненависти в эти руки, готовые крушить всё, что только кажется им не совместимым с истинным

понятием «русский»? Господи, как же трудно сохранять спокойствие, когда так страшно…

Страшно не за себя, страшно за тех девушек и парней, что стоят в тридцати метрах, которых

могут так же беспощадно, по одному, избить, искалечить, убить, в конце концов, и ничего не

изменить, потому что неизвестно, на чью сторону встанет полиция…

«Скорее бы уже все пошли, – мысленно взмолилась Александра. – Мне душно на этой площади, рядом с этими страшными людьми. Мне так хочется выйти на простор Невы и встретить Киру, живую и настоящую, и просто находиться рядом с ней, такой солнечной, такой… редкостной, человечной, искренней и ранимой… Ох! Кира же пишет эту линию, и, наверняка, она сегодня

здесь, с ними, должна быть, должна работать!».

Очередная волна страха прошибла Александру, как только она подумала, что Кира вновь может

оказаться под прицелом националистов. Шереметьева завертела головой, теперь уже

пристально выглядывая только одно лицо, которое было высечено внутри неё, запечатлено и не

могло быть стёрто ни при каких обстоятельствах: слишком сильны оказались их прошлые

встречи.

Толпы людей всё прибывали, и не было никакой возможности увидеть, предупредить, защитить. Шереметьева в очередной раз отстранённо подумала о том, что она слишком сильно

беспокоится за Киру, как будто нет теперь в её жизни человека более значимого, и тут же снова

лихорадочно заметалась глазами по колоннам. Нет, ничего и никого. Даже если Кира здесь, увидеть её уже было невозможно. Время вышло, и колонны под разноголосый фон музыки

двинулись каждая в своём направлении: кто на Дворцовую, кто к Исаакию, кто – на

Конюшенную площадь. На ближайшие два часа – речи, митинг, в большинстве своём

бессмысленные лозунги. После этого – официальный приём и к трём часам пополудни –

долгожданная свобода. Ничего больше сегодня Александра так не хотела, как того, чтобы

поскорее истекли эти нудные рабочие часы…

***

Кира шла по пешеходной зоне рядом с небольшой ЛГБТ-колонной и через каждые пятнадцать

минут передавала редактору короткие репортажи. Петербургский первомай – фестиваль самых

разных политических и общественных сил, каждый пытается выделиться, запомниться, привлечь на свою сторону. Фотоаппарат Киры выхватывал из колонны самые разные лица: совсем юные, невинные, восторженно-щенячьи, и более зрелые, в чём-то суровые, но