Libertango на скрипке - Блик Терри - Страница 26

говорят, что нужно быть – проще, жить – проще, смотреть на всё – проще… Может быть, не

нужно – проще? Нужно как-то иначе? Так, чтобы не было тупиков? Не проще, а, наоборот, сложнее?

Вечер тихий… Страшно… Хочется настолько ВСЕГО, что, кажется, это скоро будет похоже на

НИЧТО… Больше, чем взгляд, мне ничего не могут сказать ни слова, ни что-либо другое.

Просто слишком сильно мы (я) привязаны к словам. И я совершенно не могу принять

утверждение, что всё преходяще, всё временно. Я не умею привязываться к людям на время.

Это глупо и страшно. Значит, всегда оглядываться (забегать вперёд): а сколько ещё осталось

на этого человека? На этого? Меняется сразу всё: зачем тратить свои душевные силы на кого-

либо, если всё равно придётся расстаться? Лучше поберечь себя. Нет, не могу, не умею, не

хочу…

Кира… Я оставляю так много многоточий не потому, что страстно желаю скорейшего финала

письма. Просто там – мои невысказанные мысли. Как бы мне хотелось, чтобы Вы их могли

прочитать…

Странное письмо. Если честно, мне пришлось его изрядно помучить. Я хотела бы увидеть Вас.

Я думаю о Вас чаще, чем… Я знаю о Вас довольно, но совершенно не знаю Вас… Какое-то

жуткое противоречие… Мне иногда кажется, что можно – не знать. Можно чувствовать, понимать, видеть… Вижу? чувствую?.. понимаю?.. Никак не могу закончить письмо... Хотела

позвонить Вам… Не позвонила… Просто боюсь, что голос прозвучит фальшиво, не так, как

МНЕ нужно. Очень хочется, чтобы письмо не испугало Вас… Я и сама не знаю, что

происходит…».

Кира посмотрела на время отправки: половина второго ночи… Самое время для ночных

исступлённых мыслей, метаний и мечтаний, раздумий и отчаянных решений… Кира прочитала

письмо ещё несколько раз. Постучала пальцами по тёплой шершавой поверхности стола.

Потёрла глаза пальцами. Ещё раз перечитала. Мгновение – и ей казалось, что она падает в

синее небо, пропуская в ладонях облака, в следующее мгновение – солнце гасло и было трудно

дышать, и думалось, что уже никуда не выйдешь, и ничего не услышишь, ни звонка

телефонного, ни крика под окнами… И эти странные стандартные фразы – для приветствия и

для прощания, и эти томительные секунды молчания, пропасть безветренная, глыбы

отчаяния… Что это было? О ней ли безумство? О ком-то ином, не дающем покоя? Как

распознать, как прорваться за смыслом, тающем, словно скрипичное соло…

Кира резко отвернулась от компьютера и невидяще уставилась в окно. Светло скользили блики

по стеклу, с улицы доносился привычный быстротечный, беспечный шум, а мироздание уже

снова перевернулось и не будет прежним. Подумалось: как-то всё в последнее время

стремительно меняется – не успеешь прижиться в одной шкуре, жизнь вытряхивает тебя и снова

ты беззащитен и жалок, потому что слепым щенком тыкаешься, обдираешь нежную кожу, стараешься осознать, что с тобой, где ты и кто ты…

И ведь не то чтобы всё вокруг воинственно против, если молчать, если шутить, если терять, обронив и не вспомнив, если позволить миру смеяться, позволить быть лёгким, и жить – не

бояться, что души не согреть ничем да и незачем, что лечь и уйти легче простого, в

стотысячный раз отвечать безмятежно, что да, невозможно, да, нет надежды, что каждому есть

чем заняться при жизни, и нет, не постыло, да, верю, что близко…

Строки наваливались, сплетались, вскипали и утекали, а Кира всё так же сидела, отвернувшись

от потрясшего её письма. Она боялась. Боялась того, что прочла в рваных строчках не то, что

там было на самом деле, но не могла не думать, что этот горячечный душевный стон

Александры был связан именно с ней, с Кирой…

В какой-то момент Кира представила, что было бы, если бы это она позволила себе написать

такое письмо, и её бросило сначала в жар, потом в ледяной пот. Она бы просто сходила с ума, не получая никакого – вообще никакого – ответа, даже любой намёк, что письмо дошло, прочитано и не оскорбило, был бы ей нужен больше всего.

Кира вернулась к компьютеру, нежно улыбнулась письму и стала быстро набирать ответные

строки:

- Здравствуйте, Александра Дмитриевна.

И замерла. Слова исчезли, они совершенно не хотели складываться в предложения. Что можно

написать? Что ей можно довериться? Так Шереметьева и так уже сделала это, какой смысл?

Что она поняла, что происходит с Александрой? Так а что она поняла? Да ничего, кроме того, что душевной маяты за письмом стояло непереносимо много… и второе письмо, которое

первое. Ведь она простилась, не так ли? А надо ли ей писать вообще? Что за чёрт… Мучение

сплошное: о себе толком ничего не знаешь, свои метания понять не можешь, а пытаться

прочитать другого, тем более – такую… А, будь что будет… Попробуем ещё раз.

- Я получила оба Ваших письма. Вам не о чем волноваться. Помните, у Тушновой есть такие

строки: «Неразрешимого не разрешить, неисцелимого не исцелить, не надо прошлого ворошить, оттого что тогда невозможно жить…».

Отправляю Вам на сверку интервью. Если всё так и есть, дайте мне знать. Кира.

Кира задумалась. Отправила письмо и долго ещё смотрела на значки на экране, а внутри

плавали строки всё той же Вероники Тушновой: «Твои дороги далеки, неумолимы расстоянья, а я, рассудку вопреки, всё жду случайного свиданья…».

Такт 10

Прошло несколько дней. Отработали День Победы, с репортажами, фотографиями, пронзительными, трагичными и светлыми. День катился к рубежу, небо уходило в розово-

рыжее, с жемчужными лёгкими облаками. Кира стояла на набережной, в том же месте, что и в

прошлый раз, когда встретилась с Александрой. Её всё время тянуло сюда, тянуло

непреодолимо, и она приходила, ладонями прикасалась к парапету, на котором, как ей

казалось, навсегда осталось тепло рук Шереметьевой. Ей хотелось так думать, что, окуная

кисти рук в каменные струны парапета, она пальцами проводит по запястьям и линиям жизни и

судьбы Александры: «я жду тебя безропотно, спокойно. Я жду. Я жду. Я больше не могу…".

Кира долго стояла, пристально и ясно перебирая в памяти каждую минуту встреч с

Шереметьевой, и вздрогнула, когда её неожиданно хлопнули по плечу. Кира обернулась на

приветствие: перед ней стояла Ляля Покровская. Её настоящая фамилия была Кире известна, но

практически все коллеги обращались к Ляле по журналистскому псевдониму, под которым она

работала в муниципальном медиахолдинге и писала для федеральной ленты новостей.

Несколько лет назад, когда Кира только познакомилась с Лялей в Москве, она даже привязалась

к этой женщине: та выглядела свободной, образованной, остроумной, искренней… Правда, как

потом оказалось, только – выглядела. Но в память былой привязанности Кира всегда в первый

момент радовалась встрече. Но этот момент становился всё короче.

Ляля практически всегда была чуть подшофе, её путь к истерике по любому поводу становился

всё короче, ей постоянно хотелось обсуждать с кем-нибудь очередное всечеловеческое

свинство, но больше всего Киру оскорбляли методы получения информации от ньюсмейкеров, которыми пользовалась Ляля. Получив намёк на важную новость, Ляля засовывала в рот

сигарету и начинала звонить своим спикерам для уточнения информации. Говорила она

значительно, попыхивая дымом, всё время намекая на личные отношения и свою лояльность, но

пытаясь под любым предлогом узнать пикантные или скандальные подробности.

Более-менее безопасные материалы под предлогом доверия отправляла на сверку, но если

материал грозил стать действительно скандальным – она поступала с точностью до наоборот, а

когда спикеры, ошеломлённые, звонили или при встрече выражали своё осторожное

недоумение (Кира несколько раз была свидетелем таких разговоров), Ляля на голубом глазу

говорила – это не я, я же не поступаю так с друзьями, это редактор (другой корреспондент)!