Командарм (СИ) - Мах Макс - Страница 22

— Суть вот в чем, — Семенов выпустил клуб дыма. — Дело идет к суду над социалистами-революционерами. Ты в курсе? Слышал об этом?

— Слышал, — подтвердил Кравцов. — Я так понимаю, готовят открытый процесс. Цель — полная дискредитация эсеровского движения, роспуск организаций и сроки руководству. Или сроками не ограничатся?

— Вот в том-то и дело, Макс! Не знаю я. Знаю только, что нас с Наташей выведут на суд как подсудимых. Обещали оправдать, но…

— Но, — кивнул Кравцов, начиная понимать, что за беда приключилась с Семеновым.

— Могут оправдать, — криво усмехнулся Георгий. — А могут и списать. Мы с Наташей у Савинкова в Варшаве подготовку проходили, а кто нас туда засылал и зачем, теперь иди им и объясни. И ведь покушение на Ленина именно моя группа готовила… Боевая группа ЦК, и я ее командир.

— Книжку писал из страха? — прямо спросил Кравцов. — Я к тому, что книжка — говно полное. Впрочем, мне кажется, ты и сам это знаешь.

— Знаю, — согласился Семенов. — Но писал я не из страха. Мы с Наташей[8], Макс, в любом случае, или выйдем из-под удара, если Авель не соврал, или нет. Просто всегда в жизни надо быть последовательным. Сказал "А", говори "Б". Не останавливайся и не начинай выяснять, нет ли возможности, спрыгнуть с поезда.

— Авель — это Енукидзе? — уточнил Макс.

— Да.

— Но он, вроде, к ЧК никакого отношения…

— Не будь наивным, Макс! — Семенов по виду был спокоен, но Кравцов чувствовал его напряжение. — Делянки и до сих пор не определились. Где, чья межа проходит, иди еще узнай. А в апреле семнадцатого, когда Авель предложил мне остаться в эсеровской боевой организации… Я ведь с ним в ссылке был. Мне едва семнадцать исполнилось, а он опытный революционер, и что за беда, если он эсдек, а я — эсер? Одно дело делаем, то да се… Но тебе эти подробности ни к чему.

— А что "к чему"?

— Я бы хотел, чтобы еще кто-то об этом знал. Кто-то, кому доверяю я, и у кого репутация имеется…

— Значит, репутация… — Макс тоже выбросил окурок и подумал было закурить по новой, но решил не усугублять. Голова и без того плохая, куда больше-то? — С репутацией я понял, а другие две папки? С ними как?

— А с ними так. Я же тебе, Макс, уже говорил. Границы никто точно не проводил. Я, например, вроде бы, в ЧК работал, а теперь вот в Региступре. Разведкой занимаются и те, и другие, а кто где служит, это, брат, никого пока не касается. Возможно, потом…

— А что с Военным Контролем?

— Ну, ты же знаешь, его передали в ЧК.

— А кто, тогда, послал к нам в Восьмую Будрайтиса?

— Вот это интересный вопрос, но я тут и сам толком ничего сказать не могу. Подозреваю, что перевести-то перевели, но что-то вполне могло по пути отвалиться. Как думаешь?

— Думаешь, что-то осталось? — спросил Кравцов, вспомнив документы, оставленные ему Лонгвой.

— Могло и остаться, — пожал плечами Семенов и, как показалось, Кравцову сделал это совершенно искренне. Хотя кто его знает?

— А папки?

— Эти два дела меня просто попросили сохранить.

— Кто?

— Это не важно, Макс. Поверь мне.

— Тогда, почему я?

— Ты о Будде спросил, а первое дело вел он, и он же вел второе. А мне сейчас небезопасно такое у себя держать, сам понимаешь. Не мальчик!

"Значит, просто совпадение? Такое бывает?!"

Вообще-то, да. Бывает. Случается. Кто на войне не был, возможно, и не поверит. Но Кравцов в двух войнах воевал, ему ли не знать, как оно порой сходится. Никакого Уэллса не надо!

— Допустим. — Не каждому слову следует доверять, не каждый друг становится со временем старым другом. Одни умирают, другие… — Договаривай уж, Жора, раз начал, — сказал он то, что показалось принципиальным и оправданным. — Что ты как институтка вокруг да около! Телись, что ли!

— Экий ты скорый, Макс! Ну чисто транссибирский экспресс! — Семенов стоял прямо перед ним, глаза в глаза. И говорил теперь тихо, словно осторожно передавал каждое слово по-отдельности, из уст в уста.

— Есть мнение, что ты здесь не просто так.

"Есть мнение, что я погиб в бою… Твою мать!"

— Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, — возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. — Я там женщину искал в Свердловке, а тут он…

— Случай, — слово упало как камешек в воду. Пошли круги.

— Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? — хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.

— Нет, — покачал головой Семенов. — Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в Академии… Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.

— Но я-то попал!

— Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.

"Он параноик?" — могло случиться и так.

— Да, окстись, Жорж! — вспылил Кравцов. — Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!

— Члены ЦК бывшими не бывают!

— Еще как бывают! Назвать?

— Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!

— Я был на фронте, а потом…

— Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…

— Я эсером был, тебе мало? — прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.

— До апреля семнадцатого!

— И что?

— Есть мнение, что тебе готовят возвращение.

— И кому я сдался весь из себя такой красивый?

— Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?

— Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? — это был уже полный бред. Зиновьев — один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.

— Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?

— Зейбот.

— Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.

— А…

— Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно…

— Так… — задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга — пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, — кое-что есть. — А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?

— Правильно мыслите, товарищ, — усмехнулся Семенов. — Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

— Значит, Троцкий?

С чего ты взял? — удивился Георгий. — Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.

"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…"

— А мне, тогда, почему не сказали? — спросил он вслух.

— А ты уверен, что не сказали? — прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

"Намекал… Вот только, оно мне надо?"

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь — вымарывать замучаешься.

"Сделанного не воротишь!" — но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола — чисто светлое воскресенье, — и сон не шел, хоть убей.

"Что наша жизнь? — вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. — Игра!"

Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?[9]