Взятие сто четвертого (Повесть) - Аграновский Валерий Абрамович - Страница 3

Знает, что им суждено расстаться. Этот циклотрон решили строить, когда на прежней маленькой машине зашли в тупик уже с сотым элементом. Когда построили, получили 102-й элемент. Все были рады и счастливы. 102-й живет восемь секунд. Этого времени за глаза хватит, чтобы не только получить элемент, но и успеть зафиксировать факт получения. Но 104-й живет уже 0,3 секунды. А каков будет век 105-го? А 106-го? Мысль летит дальше, она сегодня уже где-то в районе 110-го и даже 115-го элемента. Между тем получение 105-го по сравнению с предыдущим будет в сто раз сложнее! Идея ученого, обгоняющая возможности техники, напоминает киномеханика, который хочет спроецировать изображение гораздо большее, чем экран. Кто-то однажды пошутил: «Петух чувствовал, что его зарежут, и спел свою лебединую песню». Лебединой песней этого циклотрона можно считать 105-й, ну, в крайнем случае 106-й элемент. А что дальше?

Гельмгольц сказал о Фарадее: «Старые куски проволоки, дерево и железо кажутся ему достаточными для того, чтобы прийти к величайшим открытиям».

А японский физик Нагасаки выразился еще более категорично. Он писал в письме к Резерфорду, побывав в его Манчестерской лаборатории: «Мне кажется гением тот, кто может работать с такой простой установкой и собирать при этом богатый урожай…»

Вероятно, то было время иных открытий. Сегодня никакая проволока не заменит циклотрона, как ни гениален был бы ученый — если, конечно, он захочет искать новые элементы. Сегодня — и Флеров это отлично понимал — надо быть слишком смелым физиком, чтобы позволить себе создавать плохую машину, работать на ней и еще надеяться на урожай. Это звучит как разновидность знаменитой народной мудрости о том, что иные люди не столь богаты, чтобы позволить себе купить дешевую вещь… Да, с трехметровым циклотроном им суждено расстаться.

Как вкопанный, гость останавливается перед «слонами» — таково шутливое прозвище огромных приборов, напоминающих действительно то ли слонов, то ли орудия. С их помощью наблюдается реакция в циклотроне и фиксируется ее результат. Сейчас «слоны» стоят в ряд, как на параде, зачехленные свинцовыми намордниками, и над ними на веревочке, словно в детском саду, висят разноцветные флажки международного знака «Осторожно, радиоактивность!». Гость потрясен опасностью, находящейся так близко. Он делает над собой героическое усилие, и вот он уже не просто гость, а древний римлянин Муций Сцевола, готовый, как и тот, во имя чего-то пожертвовать рукой…

Флеров рядом. Он видит, как гость, зажмурившись, протягивает правую руку за линию флажков. Флеров спокоен и невозмутим, потому что знает ничтожность опасности. Его заботит сейчас другое: пора заказывать в типографии новую партию знаков, их уже мало осталось, и, пожалуй, придется сорвать с веревочки еще один и подарить Муцию Сцеволе на память с автографом.

Они покидают зал, и последние взгляды, брошенные на циклотрон, выражают совершенно разные мысли. Гость убежден, что видел последнее слово техники, венец цивилизации, и он, конечно же, прав. Между тем Флеров понимает еще и то, что лет через тысячу наши потомки, которые научатся и летать так же надежно и далеко, как птицы, и расщеплять ядро так же гениально просто, как оно расщепляется в природе, будут смеяться над «циклотроном» — приблизительно так же, как мы, с высоты ажурных небоскребов и пятикилометровых арочных мостов, улыбаемся пирамиде Хеопса, этому безмолвному свидетельству слабости древнего человека. Флеров понимает, кроме того, что ни у нас, ни у древних людей в свое время не было и нет иного выхода и что люди будущего поймут это и отдадут дань уважения своим предкам за великое упорство и трудолюбие, как мы уважаем тех, кто носил камни к подножию громадных пирамид.

…Я смотрю на Флерова, нервно шагающего по кабинету. Ему предстоят сейчас два пренеприятных разговора. Один с пожарниками по поводу кузницы, — они возражают против асбестового занавеса, но ведь он вполне противопожарен, чего они еще хотят?! Второй с бухгалтером, который против того, чтобы медник работал без плана и без часов, — а как ему дать план, если он гений, если он может изготовить дуанты, которые не снились ни одному заводу страны?! Я начинаю чувствовать себя типичным заговорщиком, способным на крайние меры, если пожарники или бухгалтер будут упорствовать.

Однажды к Флерову приехала в Дубну погостить какая-то дальняя родственница. Она заглянула в садик перед коттеджем, увидела цветы и всплеснула руками:

— Ой, Георгий Николаевич, чтой-то не то делаете!

— Что же именно?

— Картошку надо сажать!

К чему разговор?

Как ни странно, к вопросу о кадрах.

Девять авторов открытия не всегда были вдевятером, не сразу стали авторами и не волшебно сделали открытие. Они с боями прошли многие годы совместной работы, и, если уж мы перешли на военную терминологию, когда-то, много лет назад, командиру части Георгию Флерову пришлось иметь дело с теми новобранцами, которых ему дали. Выбора не было. С ними он сидел в окопах, ходил в разведку, побывал в атаке и в окружении. И вот теперь они закалились в боях и водрузили Знамя Победы.

Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга человек; я говорил с каждым из них и каждого, следуя своим журналистским правилам, просил дать характеристику восьми остальным. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. «Упрямый как осел», — сказал один. «Упрям и упорен», — сказал другой. «Настойчив», — сказал третий. «Напорист», — сказал четвертый. «Потянет любую работу», — сказал пятый. «Усидчив, с железным характером», — сказали шестой и седьмой. И последний: «Ему можно доверить все». Гамма красок, спектр оттенков.

Я убедился, что ни один из них не обладает каким-либо категорическим, раз и навсегда данным, законсервировавшимся качеством. И вовсе не потому, что они, мол, не достигли зрелости и продолжают расти и совершенствоваться, — напротив, все они достаточно взрослые люди, с вполне сложившимися убеждениями и привычками. Но нельзя все на свете делить только на белое и черное, холодное и горячее, сладкое и горькое — в подобных оценках было бы слишком много субъективизма. Жизнь знает исключения и нюансы, мотивы и следствия. Наверное, это и помогает нам прощать хорошим людям мелкие недостатки и замечать у плохих людей ростки исправления. Вот почему сумма мнений, полученных мною о каждом из девяти авторов открытия, была ближе всего к истине, нежели мнение одного, пусть даже очень умного и наблюдательного человека. Впрочем, стоит ли удивляться тому, что коллектив в целом всегда умеет быть более объективным, более требовательным, более гуманным и справедливым в оценке конкретного человека и его поступков, нежели кто-то один, — и слава богу, что это так.

Разрешите представить вам каждого автора в отдельности — вернее, сумму оценок каждого. Вот один: «Тих, скромен, говорит мало и усыпляюще, думает глубоко, решает неожиданно и оригинально». Другой: «Энергичен, даже темпераментен, быстр, эрудирован, хватает с полуслова, нередко переоценивает свои возможности, торопится вперед, забывает о последовательности и ошибается. Блестяще знает технику. Оголтело талантлив. Отзывчив и добр». Еще один: «Конкретен, сух, замкнут, слабо эрудирован, с хозяйственной жилкой, упрям и напорист, жаден к работе, ему можно доверить все». Еще: «Фантазер, хвастун, великолепный организатор, изобретателен, смел. Работяга. Руки сделаны из золота, голова напичкана идеями. Исполнителен, трудолюбив». Еще один: «Умен. Дипломатичен. Блестяще знает предмет. Все понимает, все может, не все хочет». Еще один автор: «Предельно скромен, почти незаметен, но и незаменим. Нет достаточной широты знаний, но в своем деле вполне глубок. Работоспособен». Еще: «Путаник, со странностями, тенденция „уйти не туда“, нуждается в постоянном подправлении. Эрудирован, усидчив, мечтателен». И еще: «Широкая душа, замечательный товарищ. Несколько грубоват. Дотошен. Влюблен в дело, которым занимается, как в женщину». Наконец, последний: «Терпеть не может горы, потому что они закрывают горизонт, а он любит как раз горизонт. Требователен. Возвращает на почву фактов, внутренний ОТК. Умен, работоспособен».