Презренный кат (СИ) - Филиппов Алексей Николаевич - Страница 20

— Это, к которому, ко дворцу Федора Матвеевича что ли? Это он тебе, что ли так срочно понадобился?

— Не, мне Гаврюха нужен.

— А вон кто, Гаврила Федорович. Сынок единственный Федора Матвеевича. Единственный, но не совсем правильный. Знаю такого. Он же вместе с отцом проживать изволит, а мы им этой зимой баньку рубили. Пол зимы у них в усадьбе плотничали, да и на лето звали они меня камнем у дома мостить. Я ведь знаешь, какой мастеровой? Меня многие на работу приглашают. Я ведь все могу: топором рубить, пилой пилить, камень тесать. Ты мне только скажи чего, и я всё сделаю. Всё сделаю и не хуже немца какого-нибудь. Я ведь, если постараюсь и наличники цветами вырезать смогу. Только вот времени у меня никогда нет. Вот беда-то моя в чем.

— Побежали к ним Ваня, — взмолился кат, хватая не на шутку расхваставшегося Киселева за руку. — Побежали. Надо мне с этим Гаврюхой поговорить. Показывай, где его изба?

— Ишь ты, изба, — подергал себя за мочку уха Еремеев товарищ. — Не изба у Апраксина, друг Ерема. Дворец у него и даже не дворец, а хоромы настоящие.

— Пусть дворец! Пусть хоромы! Побежали только скорее!

— Чего бежать-то? — недовольно передернул плечом Иван. — Вон их хоромы стоят по правую руку. Только нас Ерема с тобой туда вряд ли пустят. Рожей мы, видишь ли, для таких хором не вышли да и отказался я, когда меня звали туда, а теперь вот и не пустят безо времени. Нам туда без веления ходить не положено, раз мы с тобой к ним на работу не нанялись. Вот такие у них порядки в хоромах этих. Это ведь всё немцы поди придумали? Они подлые!

— А как же быть-то? — недоуменно заморгал не раз подпаленными ресницами кат. — Очень мне надо у них побывать.

— Надо, побываешь, — энергично зачесал бороду Киселев. — Дружок мой у них псарем служит. Такой друг он мне, что просто водой нас не разлить. Давай-ка, мы его тоже в кабак захватим, а там глядишь под хорошее угощение, и дело твоё скорее сладится. Пошли Ёкося — Мокося приглашать, раз тебе так надо. Пойдем, только давай сначала постучимся для порядка в ворота.

На громкий стук хрипло залаяли собаки, и вылезла поверх тесовых ворот бабья голова в цветастом платке. Она недовольно повертела носом, потом шмыгнула им, стряхнула, упавшую из-под платка на глаза непослушную прядь и, разобравшись, кто барабанит по воротам, строго погрозила пальцем.

— Чего барабанишь, ирод окаянный? — крикнула она сверху возмутителю своего покоя. — А ну пошел отсюда, иначе собак с цепи спущу.

— Ты это Фуфырка, не очень кричи тут, — махнул рукой на бабий крик Киселев, — а то вон я сейчас ком грязи слеплю да закатаю тебе промеж глаз твоих глупых. За мною в раз станется, реветь ведь будешь. Ты мне лучше Ёкося-Мокося позови. Псаря вашего и друга, стало быть, моего!

— Не здесь никаких Мокосей, — опять заверещала бабенка. — А псарем у нас Карп Деменьтьевич, только я его тебе Кисель ни в жизнь не позову. После того, как ты петуха с нашего двора свел, нам графиня с тобой даже разговаривать не велела. Проваливай по добру — по здорову.

— Какого петуха? — с искренним удивлением лица возмутился Иван. — Не сводил я с вашего двора никаких петухов, а если ты про того, который сам за мною пошел, так я здесь совсем не виноват. Я говорил ему, чтобы он не ходил за мной, а он меня и слушать не хотел, вот и дождался. Не виноват я совсем, раз он сам такой дурень. Так что ты мне Фуфырка про петухов своих брось намекать, а лучше зови скорее Ёкося-Мокося, а то ведь мы и без него можем в кабак запросто пойти. Поняла?

Бабья голова внезапно скрылась, а на месте её после изрядной возни по ту сторону забора явился лохматый мужик с огромным синяком под левым глазом.

— Вам чего ёкось-мокось надобно тут, — заорал мужик неожиданно тонким для своей комплекции голосом. — Чего под воротами шляетесь, екось-мокось вас задери? Чего надо?

— Ты чего Мокось меня не признал, — истошно заорал Киселев, роняя от старания великого шапку с головы. — Иван я, земляк твой.

— Вижу, что это ты Иван, но тут такая екось-мокось получается, что мне с тобой и говорить не велено. Вор ты, сказывают, а не земляк никакой. Вот такая екось-мокось складывается.

— А ты и не говори со мной, — подбирая с земли шапку, уже спокойно ответил земляку Киселев. — Пошли молча в кабак, а то мне уж алтын всю руку сжег. Неужто не знаешь, как от него рука горит. Чего со мной говорить-то, когда деньги есть? Алтын ведь.

— Алтын, екось-мокось?

— Алтын.

Мужик снова исчез за высоким тыном, и после очередной продолжительной возни с всхлипами и сопением, вдруг одна воротная створка приоткрылась, и из неё выскочил, бестолково перебирая ногами, Иванов земляк. Удержавшись с огромным трудом от падения, он развернулся к воротам, погрозил туда кулаком и быстро пошел прочь от дома по извилистой тропинке.

Киселев с Чернышевым побежали следом.

— Вот баба, вот стерва, екосем-мокосем по лбу бы её, — бубнил всю дорогу псарь. — Всё ей не так, всё не этак. Вот я ей ужо покажу, а то ишь ты волю взяла. Она думает я кто: екось-мокось какой-нибудь? Э нет, ошибаешься, я мужик настоящий. Ух, Степанида попомнишь ты еще меня. Я мужик серьезный, а не екось-мокось безответный. Меня кочергой по заду бить вообще не следует, а когда ко мне товарищ пришел, тем более. Ну, смотри у меня Степка. Ох, станется тебе вечером. Ох, екось-мокось!

Окончательно угомонился Екось-Мокось только в кабаке и, причем только после второй кружки. И вот лишь после этого он стал способен размышлять над другими вопросами, не связанными с обидой на Степаниду. Помянув последний раз Степаниду недобрым словом, псарь рассказал историю потери трех пальце в битве под городом Полтавой, поведал преимущества мортиры над тюфяком, выпил еще раз и, наконец, отозвался на вопрос Чернышева о своем молодом господине.

— Нет сейчас Гаврилы Федоровича дома, — отрезая ножом, кус мяса от заячьей ноги, рассудительно вещал Ёкось-Мокось, — да если бы и был, то поговорить с ним тебе бы не пришлось. Сурьезный он больно. Такой сурьезный, что и смотреть на таких как вы не будет. Ну, если бы, конечно, я бы словечко за вас замолвил, тогда бы глядишь, чего бы и получилось, может быть, а так нет. Сурьезный граф. Он со мною-то не всегда уважительно говорит, а уж с вами тем более. Вот батюшка его попроще, несмотря на то, что большую должность в государстве занимает. А сынок ещё тот злыдень. Кстати, зачем он тебе?

— Анютку он у меня похитил.

— Какую Анюту?

— Мою.

— Девку что ли?

— Ну, пусть девку.

— Это Гаврила Федорович может. Не умеет он просто так около девки пройти, обязательно похитит. Вот такой ёкось-мокось получается. Отец-то его, Федор Матвеевич, совсем другой. С царем из одного кубка пил, корабли с городами строил и чтобы на сторону от графини. Ни-ни. И графиня всегда себя блюла. Правда, кричала одно время Анисья Кривобокова, что застала мужа своего, Ефрема — конюха в графининой спальне с приспущенными портками. Как раз в тот год это было, когда Федор Матвеевич Таганрог-город строил. Да только кто ей поверит? Вреднющая бабенка. Не баба, а екось-мокось настоящий. Не зря ведь Ефрем о её спину оглоблю обломал. И знаете, братцы мои, сколько в ней вредности оказалось? Оглобля напополам, а ей хоть бы хны, нет, правда с пол-лета пролежала недвижимою, но потом оклемалась. Выгнуло её слегка на правый бок, нога гнуться перестала, а в остальном, баба как баба. Ох, Анисья, не Анисья она, а сущий екось-мокось в юбке. Ну и кто такой поверит? Да и Ефрема теперь не спросишь, утоп он как-то на Ильин день. Купаться, видишь ли, ему приспичило. Разгорячился в конюшне чего-то и утоп в омуте. На третий день только достали. Так, что про графиню теперь чего худое сказать грех. А вот Гаврюха ещё тот кобель. Ни одну девку не упустит. Всякая его будет. Ох, задери его ёкось-мокось. Пропала твоя Анюта. Точно пропала. И ты даже ни к какому екосю-мокусю не ходи. Всё равно своего не добьешься.

— Я тебе дам, пропала! — вскочил с лавки Чернышев и ухватил псаря за воротник рыжего кафтана. — Веди меня сейчас же к Гаврюхе своему! Веди бесов сын. Я вам сейчас покажу «пропала».