Презренный кат (СИ) - Филиппов Алексей Николаевич - Страница 22

Чернышев хотел еще что-то сказать жене, но почувствовал какую-то возню возле своих ног.

— Еремей Матвеевич, — вдруг позвал кто-то ката из-под лавки. — Подвинь немного ноги-то в сторону, а то не вылезу я никак.

Еремей с дрожью во всем теле повиновался таинственному шепоту, прижался к углу и скоро почувствовал, как кто-то осторожно оттирает его, покрытое запекшейся кровью лицо. Когда кат смог разглядеть своего благодетеля, он чуть не закричал в полный голос от удивления. Еле-еле от удивленного крика он удержался. Перед Еремеем на коленях с тряпкой в руке стоял подьячий Суков. Это же надо такому случиться?

— Чего же ты натворил Еремей Матвеевич, — укоризненно качал головой Сеня. — Это же надо такое удумать, чтобы разбойника из темницы освободить. Это же надо? Никогда еще кат разбойника на волю не выпускал. Ты первый. Это же надо такое удумать? Да как же ты так? Прости тебя Господи. Ой, да чего я тебе-то душу травлю? Ты же, наверное, сам, поди, не рад? Вот только с Кузьмой Поликарповичем, с дружком твоим нехорошо получилось. Ой, как нехорошо, ну просто беда.

— А чего с ним?

— Ноздри ему вырвали и в Пустоозеро сослали. Ругался он очень на тебя, когда ноздри-то ему рвали. Грозился очень.

— Жалко Кузьку. Вот ведь как он не уберегся.

— Ясное дело жаль, но ты бы лучше себя Еремей Матвеевич пожалел, — протяжно вздохнул подъячий. — Тебе-то сегодня порванными ноздрями не отделаться. Как же ты решился на такое? Ты уж прости, что неймется мне с вопросом этим. Прости, а только никак я в толк не возьму дерзость твою. Как же решиться на такое можно? Да как же так-то?

— Не спрашивай меня Семен сейчас, — горячо зашептал на ухо подьячему кат, утирая связанными руками кровь с носа. — Я сам пока ещё не пойму, что случилось, но знаю, что не напрасны мои страдания. Невиновного человека я хотел сберечь, а видишь, как оно всё получается. Мне бы только отсюда выбраться, а уж на воле я бы правду быстро нашел. Я уж почти докопался до всего. Мне бы только на волюшку. Только чую, что нет больше туда дороженьки. Нет. Ляжет на днях моя дурная головушка на плаху и всё. Поминай, как звали Еремея Чернышева. Нутром чую.

— Ты подожди причитать-то, — зашептал, разрезая веревки на руках пленника Суков. — Рано ты себя хоронишь. Может ещё и обойдется.

— Как обойдется?

— А так и обойдется. Ты думаешь, я, почему здесь?

— Почему?

— Помочь я тебе хочу. Ты же товарищ мой. Я, как увидел, что тебя ведут, прямо обомлел весь, а потом Господь меня сподобил здесь спрятаться. Будто шепнул мне кто на ухо про чулан этот. А знаешь, кто это был?

— Кто?

— Ангел-хранитель твой — вот кто. Только я под лавку залез, и тут тебя приводят. Видно не настолько ты грешен, чтоб голову за просто так сложить. На вот тебе нож Еремей Матвеевич. Я опять под лавку залезу, а ты шумни чем-нибудь, авось солдат и зайдет сюда. И уж, коль зайдет, то тут уж не теряйся, бей солдата ножом. Это последняя надежда твоя будет. Сумеешь выбраться — счастье твое, не сумеешь, тогда уж тебе никто не поможет.

— Жалко солдатика-то. Я и так его уж чем-то обидел.

— Ты себя лучше пожалей, пользы тебе от этого больше будет, — зло прошипел подьячий, утер еще раз влажной тряпицей кату лицо и стремительно забрался опять под лавку.

Чернышев поморгал немного чуть прозревшими глазами, огляделся в сумраке чулана и заметил в противоположном углу сложенные у стены доски. Он на цыпочках подобрался к ним и сильно толкнул плечом несколько досок. Доски с грохотом свалились на каменный пол.

— Ты чего там? — настороженно крикнул из-за двери солдат. — Чего шумишь, ирод окаянный?

— По нужде мне надо, — ответил ему Чернышев и уронил на пол остальные доски. — Мочи нет терпеть больше. Открой!

— Я тебе сейчас покажу «по нужде», — зазвенел замком рассерженный часовой. — Сейчас я тебе штыком быстро нужду справлю. Ишь ты, фря какая, потерпеть он не может. Сейчас попробуешь штыка моего и сразу про всю нужду свою забудешь.

Солдат распахнул дверь и безбоязненно направился к стоящему у стены узнику, намереваясь поучить его для начала прикладом. Еремей дождался, когда приклад, готовясь к удару, поднимется в верхнюю точку, и резко выбросил вперед руку с ножом. Нож мягко вошел в живот солдата и тот широко раскрыв удивленные глаза, жалостливо охнул, роняя на пол ружье. Кат быстрым движением прижал лицо солдата к своей груди и зашептал ласково на ухо.

— Прости милый. Ты же меня тоже должен понять. Если б я тебя пожалел, то мне бы уж и не жить, а мне жить ой как надо. Должок у меня еще в жизни есть. Прости, раз уж так получилось. Прости, родной.

Пока солдат умирал на груди Чернышева, Суков ужом выполз из чулана, огляделся из-за чуть приоткрытой двери и скоро позвал за собой Еремея.

Солдаты на полянке около крепостной стены варили в котелке похлебку и потому побега не заметили. Не до него им было, мясо по котелкам служивые делить начинали. Когда мясо делят, по сторонам глядеть всегда в убыток себе. А кому убыток этот нужен?

Кат прыгнул в кусты и побежал сквозь них, что было у него сил. Суматоха возле тайной канцелярии началась, когда Еремей был уже в густых придорожных кустах черемухи. А оттуда и до реки рукой подать было. Только Чернышев лодочника сразу искать не стал. Он осторожно крался по берегу, высматривая, какой-нибудь беспризорный плот. Не мало их в прибрежных травах таилось. Только на этот раз Еремею Матвеевичу не очень повезло. Долго он по кустам крался и уже только в сумерках нужный плот нашел.

Всю ночь и половину следующего дня Чернышев шел лесом около новгородской дороги. На дорогу выйти он опасался и потому пробирался лесной чащей, наблюдая торный путь лишь сквозь переплетение зеленеющих веток и давно уже зеленых лап. С одной целью шел кат, презирая злых комаров и хлесткие удары веток по раненому лицу, только с одной — уйти поскорее подальше от Петербурга и придти поближе к Москве. Шел он до последнего напряжения своих сил и упал в изнеможении, когда солнце перевалило через зенит. Чернышев полежал сначала на мягком мхе, потом собрался с силами и отполз еще дальше от дороги. Там он забрался в молодую поросль каких-то кустов, поджал колени к груди и сразу же уснул черным сном.

Проснулся Еремей от холода. Было темно и сыро. Где-то вдалеке гремел гром, порывистый ветер сердито рвал верхушки самых высоких деревьев, и откуда-то из темной выси просыпались на Чернышева первые капли дождя. Кат дернулся ещё в полусне, вскочил со своего жесткого ложа и побежал вперед, высматривая в темноте приличное укрытие от набирающего силу ливня. Скоро дождь разошелся уже не на шутку и такой с неба поток хлынул, что пришлось Еремею, не найдя ничего лучшего, почти ползком забираться под заросли молодых елок. Елки этой ночью гостя не ждали и потому встретили его без особой радости, больно оцарапав ему шею и бросив горсть сухих иголок за шиворот солдатского кафтана. Чернышев передернул плечами от столь нелюбезного гостеприимства, обозвал лесных жительниц нехорошим словом и затаился, опасаясь получить еще более достойный ответ на свою брань. Елки, по всей видимости, из-за грома брани в свой адрес не расслышали, успокоились чуток, и нехотя укрыв путника от дождя, пакостей ему больше не творили. Только покоя Еремею всё равно не было. Правым локтем он случайно задел муравьиное жилище и немного расшевелил его. Хозяева муравейника сперва чуть-чуть смутились внезапному разрушению, а потом, опомнившись, стали собирать силы для жестокой мести. Когда первые разведчики муравьиной армады провели разведку боем на запястье ката, он бесповоротно решил искать новый приют. Воевать со злыми аборигенами не хотелось. Чернышев приподнял голову в поисках другого укрытия и в светло-синем свете очередной молнии увидел сидящего на полянке одинокого старика. Сначала Еремей решил, что старик ему привиделся, но при следующей вспышке старик снова объявился и неподвижно сидел всё там же, разглядывая что-то у себя под ногами. Дождевые струи беспощадно хлестали седую голову сидельца, а он будто и не замечал их. Чернышев хотел окрикнуть странного старца, но среди шума дождя и частого грохота грома, голос его оказался слабым и писклявым. Незнакомец его, конечно же, не услышал. А муравьи между тем перешли в атаку по серьезному, пробиваясь одной колонной по руке, а второй по ноге. Терпеть их военные действия сил уже не было, а обороняться от их атаки было до того глупо, что такая мысль кату в голову даже не могла прийти.