Презренный кат (СИ) - Филиппов Алексей Николаевич - Страница 32

Изба Настасьи стояла около двух корявых дубов и была в большом запустении. Еще немного ей до развалин оставалось. Когда-то богатое жилище, осунулось, заросло, покосилось, будто потерявший веру в себя человек. Грустная картина предстала перед утомленными дальней дорогой путниками. Неимоверно грустная. Женщина растерянно остановилась у полуразрушенного крыльца, ахнула, ладошкой рот свой зажала, и плечи её судорожно затряслись.

— Ну, чего ты, чего? — прижал к себе плачущую женщину Еремей. — Чего теперь реветь-то? Чего теперь слезами-то поправишь? Не реви. Может, и образумится у тебя всё? Ты не реви только.

— А вы, чьи божьи люди будете? — внезапно заскрипел из-за плетня противный старушечий голос.

— Как чьи? Ничьи, мы сами по себе, — быстро отстранив от себя рыдающую спутницу, развел руками Чернышев. — Шли вот мимо, глядим изба нежилая. Решили посмотреть. А чего нельзя?

— Мне-то что, — махнула сморщенной ладошкой старуха, — смотрите. Здесь за просмотр денег не берут. Я-то думала, что может быть, вы родственники Куриловым будете. Вот несчастное семейство. А если просто посмотреть, то стойте сколько влезет. Здесь можно стоять, не живет ведь никто.

— А чего с Куриловыми этими стало? — решил на всякий случай немного поговорить со старушкой кат. — Чего так избу-то они запустили? Нехорошо ведь так.

— Беда с ними стала. Хозяин-то по торговым делам уехал. Я уж и не знаю куда: то ли в Новгород, то ли в Петербург этот новый? Уехал он и дочку с собой старшенькую взял. Такая смышленая была девчушка, такая смышленая. Всё с внучкой моей, с Дунюшкой играла. Царство ей небесное, внучке моей. Померла она в зиму от лихорадки. Как на рождество её скрутило, так и всё. Помучалась маленько и померла. Вот здесь на полянке веночки они плести любили. Поплетут немного, оденут их на головы и бегают друг за дружкой. Звонкие девчонки были. И за что же Господи на нас напасти такие? Уж не знаю, как Настенка за отцом увязалась, как он её с собой взял? Но сгинули они вместе, и не было от них весточки, наверное, целый год. Степанида-то всё это время переживала, извелась вся, глазоньки свои подчистую выплакала, а от муженька ни весточки, ни привета. Будто в омут черный канул. И вот видно с тоски захворала она. Чирьями какими-то вся покрылась, и чесаться стала. Помаялась бедная лето и слегла. Страх смотреть на неё было. Страх. Высохла будто щепка, посинела вся. Ведь я последнее время ходила за ней. Таяла она бедненькая, словно церковная свеча зимним вечером. А к яблочному спасу и умерла. Ребятишек её сродственник забрал.

— Какой сродственник?! — вскрикнула, молчавшая до того мига Настена и повернулась лицом к старухе.

— Я уж и не знаю какой, — испуганно заморгала рассказчица, — приехал и забрал. А ты-то монашек кто всё-таки будешь? Как ты на Степаниду молодую похож, ну очень похож. Одно лицо, можно сказать. Вот чудеса.

Старуха перестала моргать, удивленно покачала головой и, сделав длинный шаг в сторону Насти, неожиданно резко сорвала с её головы монашеский клобук. Настасья вскрикнула от неожиданности этой, дернулась назад и на её плечи, покрытые темным одеянием, упали густые русые волосы.

— Баба! — схватившись за грудь, простонала старуха. — Грех-то, какой. А кто ж ты будешь-то?

— Настена я, — чуть слышно прошептала женщина. — Неужто не узнаешь меня бабушка Федосья? Неужто?

Бабка Федосья закрестилась, широко раскрыла рот, силясь, что-то сказать, но кроме испуганно-удивленных вздохов ничего у неё не получалось. Так простояли они несколько мгновений в молчании, а потом бросились в объятья друг друга. Обнимались женщины так долго, что Чернышев устал переминаться с ноги на ногу да кашлять, пытаясь обратить на себя внимание. Хотя и с трудом, но своего он всё-таки скоро добился, от слезных объятий баб оторвал и даже осторожно про обед сумел намекнуть.

Старуха привела их в свою покошенную временем хибару и первым делом заставила Настасью переодеться.

— Снимай поскорее мужеский наряд милая, — бормотала она, доставая что-то из сундука, — грех ведь бабе в таком одеянии ходить. Грех. Скидывай быстрее. Сейчас я тебе хорошую одежонку достану. Баню я вам сейчас затоплю, чтоб вы дорожную пыль поскорее смыли. Потом похлебки гороховой для вас сварю, раз вы так с дороги оголодали. И репа пареная у меня есть. Сейчас. Сейчас.

Пока Федосья рылась в сундуке, кат шепотом выяснил у Настасьи, как поскорее добраться до хором Апраксина. Не терпелось ему на пристанище подлого похитителя посмотреть. Так любопытно было, что он даже похлебки решил не дожидаться. Сразу помчал.

Торопливо сбежав с пригорка, Еремей Матвеевич уткнулся в высокий частокол. Таким частоколом обычно люди свои богатства от любопытных взоров да шаловливых рук укрывают. Чем больше богатства в доме, тем выше и чаще частокол. Эту истину на Руси все знали, в том числе и Чернышев. Он тоскливо посмотрел вверх на остро заточенные колья забора и для начала решил осмотреть двор злодея в щелочку. Однако, стоило кату прильнуть к забору, как со стороны двора со злобным рычанием бросился на колья огромный пес. Еще две сердитые псины поддержали сердитого товарища громким лаем. Собаки устроили у забора такой шум с лаем, что кат решил отложить свои искания до утра. Отложил, несмотря на огромное желание поскорее вырвать Анюту из злодейских лап. Еремей решил, что идти сейчас напропалую бесполезно и напрасно. Нахрапом такую крепость не возьмешь, здесь маневр нужен. Про маневры Чернышеву часто солдат Трондин рассказывал во время редких передышек при розыскной работе.

— Война брат ты мой Еремей Матвеевич, — частенько размышлял в слух пожилой солдат, усевшись за прокопченным столом застенка, — это не только стрельба да атака. Война — это в первую очередь маневр. Без маневра ни один полководец битвы не выиграет. Это бывало, стенка на стенку ходили да друг в друга копьем тыкали, а теперь вот всё с умом делается. Со смыслом особым, так сказать. Сейчас в лоб мало, кто прет, сейчас всё больше на хитрость да на внезапность налегают. Раньше окружит войско крепость и стоит оно там до победы или поражения, а ныне вот нет. Не так всё. Теперь, видишь, что крепость сразу взять не получилось, отходи и маневр делай. Присмотреться надо издалека, слабые места выглядеть, а уж потом и на штурм. Теперь без маневра только дураки живут. Вот помню, у Сойкиной мызы схватились мы со шведом. Сначала напролом поперли, да только не своротили неприятеля с насиженного места. И тогда вот командир наш маневру применил. По мелководью отряд с тыла к шведу направил, а уж как вышли они из воды, как вдарили в штыки, так сразу и сломался швед. Так побежал, только пятки сверкали. Напрочь басурманина мы тогда разбили и в крепость, как полагается, вошли. Правда, крепость так себе оказалась, но на безрыбье и рак рыба. Порадовались мы там чуть-чуть и дальше воевать пошагали. Вот оно как ловко с маневром воевать.

Солдат поговорить любил и потому всегда говорил долго и непонятно, но про маневр упоминал часто. Еремей иногда его слушал с удовольствием, иногда нет. По-разному он к рассказам старого вояки относился, но вот маневр сегодня решил совершить.

— Чего я напролом полезу? — почесал он затылок, усевшись в зарослях молодого лопуха. — Напролом только вред один выйдет. Поймают, посадят в застенок, и пропала Анюта. Здесь надо сначала выглядеть место, где Анюта томиться, а уж потом её и вызволять можно будет. И с собаками как-то вот разобраться надо.

Высматривать Чернышев решил с утра и, вспомнив про гороховую кашу, направился от забора к избушке Федосьи, надеясь найти там кроме сытного ужина, еще и место для достойного отдыха после тяжкого пути.

Но только вот у самого порога, намерения ката здорово спутались. Зазвенели по Москве колокола, призывая горожан к вечерней молитве, а перед Еремеем из этого звона образ брата Дементия внезапно всплыл. Явственно так показался, можно сказать в полной красе. Всплыл и вроде как сразу же с вопросом.

— Не забыл Ананий просьбу мою? — насмешливо прозвенели колокола. — Или недосуг всё вспомнить? Ты уж вспомни ради бога, а то нет мне покоя в царстве небесном. Мытарят меня здесь за обещание неисполненное. Крепко мытарят.