Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод - Страница 30

Работать — будем работать так, как никогда не работали!

Отдать жизнь — отдадим в таком бою, которому могли бы позавидовать наши предки и которым будут гордиться наши потомки.

Для нашего отечества мы добьемся победы. И я вижу предзнаменование этой победы. Оно есть! Это — единодушие нашей партии, нашей страны, воля нашего народа, всех народов моего великого отечества.

24 июня 1941 года

Вытоптанные хлеба, сожженные села, остовы заводов, остовы городов, реки крови и реки горя — таковы ужасные дороги, которые никогда человечество не забудет, пока оно будет существовать, — дороги, по которым кровавый враг хочет пробиться к сердцу нашей страны, к Москве!

Горя много, страдания неисчислимы. Эти страдальческие лица, это горе видишь и в поездах, оно проходит или входит в Москву пешком, оно плывет на пароходе. Мы все видим их. Мы все их знаем. Мы рассказываем о них и долго-долго будем рассказывать, чтобы люди знали их, чтобы помнили, что такое германский фашизм и что такое его преступления.

Проходишь по улицам, бываешь в домах, поездах или на пароходах — и всюду можешь прочесть, что в сердце страны, с силою, которую можно сравнить разве с силой фронта, ощущается и понимается то громаднейшее по ответственности время — время, когда решается судьба не только нашей отчизны, но и судьба всего цивилизованного человечества. Именно сейчас решается судьба каждого из нас.

Мне хочется привести несколько примеров того, как оценивается московскими людьми сегодняшнее время и на какие поступки оно толкает людей. Эти примеры — не редкие какие-нибудь примеры. Это просто наблюдения писателя, обращенные в сторону обыкновенных, ничем не выдающихся людей, но тем более удивительной и чудесной является та сила, которая владеет этими обыкновенными и ничем не выдающимися людьми.

Эта сила называется любовью к своей стране и к сердцу ее — Москве.

Каждый из этих людей, о которых я буду рассказывать, в той или иной форме в разговоре со мной упоминал о Москве, и у каждого из них замечательная гордость слышалась в словах «Москва, столица». Собственно, трудно даже назвать выражение это гордостью. Это была действительно и гордость, и в то же время нежность, и в то же время неистребимая и непобедимая преданность; и каждый, говоривший эти слова, произносил их по-особому. Конечно, мне не передать всей той чудесной краски, с которой эти люди и их нежность встали передо мной.

Москва, сердце наше!

Кто не влюблён в это сердце? Кому оно не близко?

И кто не желает защищать его!

Мне нужно было в одном доме найти квартиру знакомого. Случайно я попал не в те двери.

Передо мной была длинная анфилада комнат. Через всю анфиладу тянулись столы. На них стояли швейные машинки. Женщины, девушки, старушки крутили ручки этих машинок с такой силой и оживлением, как будто хотели превратить этот стук в стук пулемета. Это жительницы дома шили добровольно белье для бойцов. Здесь рядом сидели жена почтеннейшего инженера, высокого специалиста, и подавальщица из столовой; журналистка и рядом с ней шофер-женщина с автобуса, две миловидные студентки и сестры дворника.

Из всех работавших меня поразило одно лицо. Оно было молодое, но озабоченное до такой степени, что озабоченностью этой старило себя лет на десять. Я не очень понимал причину этой озабоченности. Перед молодой женщиной лежала только что сшитая прекрасная фуфайка, пушистая, толстая и, видимо, замечательно теплая. Я глубоко убежден, что боец, который наденет фуфайку, испытает большое удовольствие. Что же волновало эту женщину?

Степенная женщина, беседовавшая со мной, подошла к молодой и сказала:

— Я против, но он разрешил вам остаться на четвертую смену.

Эта женщина непрерывно работала три смены и желала остаться на четвертую. Когда она узнала, что ей можно остаться, вы бы посмотрели, как осветилось ее лицо, какое оно стало красивое!

— У нее есть родственники на фронте? — спросил я.

— Нет никого, насколько я знаю. Родители при ней, вон старушка работает — ее мать. Они москвичи.

Москвичи? Москва! Сердце наше, любовь наша!

Неподалеку от Устьинского моста есть «Пункт по приему вещей от населения в фонд обороны». Как-то я там простоял часа два — три, наблюдая за москвичами, которые приносят вещи. Вещи приносили и обыкновенные, вроде белья или пальто, или табаку, но были необычайные подарки, которые даже трудно было бы представить, чтобы их могли принести.

Один подарок особенно растрогал меня. Пришел калека, одноногий. По профессии он кустарь-сапожник. Ногу потерял на войне 1914 года. Принес он хорошие хромовые сапоги и сказал следующее:

— Заказчик сказал, что придет за сапогами. Прийти не пришел, а прислал письмо и квитанцию, в которых просит передать эти сапоги в фонд обороны, так как у него уже есть одна пара сапог и ему ее хватит. Вот документ.

Он положил на прилавок письмо заказчика и свою квитанцию. Сапоги у него взяли, а квитанцию вернули ему, равно как и письмо. Но сапожник не уходил. Он стоял рядом со мной, держа правую руку в жилетном кармане и пристально разглядывая тех, кто приносил вещи. Затем он сказал:

— Сапоги-то заказчика, а не мои, конечно. Но и своих вещей я много отдал. А вот… вот это…

Он достал из жилетного кармана маленькое золотое колечко. Он положил его в жилетный карман, чтобы отдать его тогда же, когда отдаст сапоги своего заказчика. Но сапоги-то он отдал, а кольцо стало жалко. Я понимал его. Не то, чтобы он жадничал, нет. Но ему жалко было расставаться. Это кольцо он получил в подарок от жены много лет назад. Она умерла. Он любил ее и не женился более. Он хранил кольцо, и, как ему думалось, смерть не разлучит его с этим подарком жены. Но подошла другая любовь — любимый город, его защита. И сапожник стоял у прилавка, держа на большой, вымазанной варом ладони кольцо, размышляя про себя. Я понимал его мысли так же, как и он, наверное, понимал мои. Это были очень хорошие и высокие мысли, и недаром на глазах у нас обоих показались слезы.

— Берите! — сказал сапожник и положил на прилавок кольцо.

Москва!

Ты берешь наше сердце и свое сердце отдаешь нам, потому что ты наше сердце, сердце нашей любимой и великой страны, Москва!

Окраина. У остановки троллейбуса группа рабочих. Очень рано. Медленно из тумана встает великий город, ополчившийся на врага.

Когда я подошел к остановке, рабочие продолжали разговор. И тот кусок его, который я слышал, как нельзя более отвечал и моим мыслям, и тому, что написал только что. Пожилой рабочий говорил:

— У завода Сталина крупный коллектив и вообще агитация. А у нас? У нас почему работают за четверых, за пятерых? Откуда? Откуда, скажем, при военной учебе, заметь, при стрельбе, метании гранат и, словом, при обучении технике боя, откуда взялось такое, что заточник Мартемьянов никогда ничего не придумывал и был незаметный — тут приспособление для заточки зубцов придумал? И на, пожалуйте, в четыре раза больше работает!

— А все оттуда же, из Москвы, — ответил сосед.

12 сентября 1941 года

Зима 1942-го. Гостиница, длинное белое уютное московское здание. В одном из номеров живет украинский поэт, талантливый, мечтательный, страстно влюбленный в свою родину. В эти дни испытаний особенно остро понимаешь и чувствуешь эту любовь: я часто прихожу к поэту.

Снега нынче глубоки, душисты и трепетно-игольчаты. Приходишь со снега, с мороза в узкую комнату поэта — и все равно просторы и снега не покидают вас, и оттого жизнь кажется еще более, чем всегда, просторной, снежной, поэтично-звонкой. Овеянных снегами и поэзией битвы за отечество вижу я здесь людей: ленинградцев, сталинградцев, мурманцев, украинцев. И среди них я встретил генерала Орленко.

Входит несколько человек, очень разговорчивых, торопливых. Горючая, вещая правда звучит в их словах. На шапках у них красные ленты. Это украинские партизаны. А этот, приземистый, с непреоборимо властными глазами, — их предводитель, генерал Орленко. Ныне он указом правительства произведен в генералы, а тогда, зимой, когда я его встретил, тщетно искали бы вы его имя в списках людей, коим присвоено генеральское звание.