Грозный идол, или Строители ада на Земле (Собрание сочинений. Т. III) - Эльснер Анатолий Оттович - Страница 26

Она еще отступила на несколько шагов, бледная от страха и огорчения.

— Пойди, преклонись перед богом… Жди ответа… Будь распростертой перед ним, он это любит… Ночь, другая, еще и еще, и, может быть, сам скажет тебе, как разуметь сие великое назначение — невеста Лай-Лай-Обдулая… Может быть, захочет в тело мое влететь и поиграть с девой непорочной… Так ты не пугайся, что твой высокий супруг в храмине такой отвратительной для глаз… Ступай… Девы для меня не соблазнительны… Не люблю я их… Иди…

Девушка нерешительно повернулась и медленно пошла от него, держа над своим плечом красный цветок. Он качался на тоненьком стебельке, ударяя ее по лицу.

Парамон долго смотрел на ее удаляющуюся фигуру и, когда она скрылась из глаз, поднялся с камня и, глядя сквозь просвет листьев на небо, проговорил про себя:

«Парамоша челом тебе бьет, Отче на небеси, ибо немало богохульствую… Может, ты серчаешь, старичишка, да что взыскивать-то с меня, коли ты закатил мне гвоздь такой: сотворил скверненьким… „Не рой другому яму“ — это знаешь, а? — Ты-то яму вырыл Парамоше, а он-то в Зеленом Раю первый человек — пророк… И совсем даже не боюсь тебя нисколько… Да и не буду бояться, хотя натворю таких дел, что смрад от земли долетит до небес и запахнет в ноздрях у тебя… Потому и не боюсь, собственно, что ты, может, тот же Лай-Лай-Обдулай… Бога этого я изобрел, Парамоша, а тебя кто? Не наморщивай лоб, папаша, не боюсь, и греха-то совсем не боюсь… Начхать мне на твое небо… Имею о тебе такое понятие, как о мучителе… Сколько народов-то измучивал… Я думаю, не перечесть, и крови-то выпустил, сколько в реках воды… Попрекать-то и нельзя меня и не боюсь, сколько ни махай белой бородой… Коли ты там восседаешь, то действую я с твоего разрешения, ибо тварь я твоя и все мое — твое — я грешная тварь твоя… Лай-Лай-Обдулай — бог, выходит, подлинный… Понимаю так — все, что с головы моей выскакивает, — твое… Да уж не гневайся, пророк я, и такой порядок заведу в Раю Зеленом, что кости хрустнут у деток твоих… Им мука, а мне вот веселие душевное… Властвовать так, чтобы дрожала всякая тварь, — услада немалая… Пусть трепещут детки, и на всяком лбу и хребте — отпечаток моей лапы… Вот как цари разные, так и я… Все, что не я, — начхать… А как ты еще надо мной насмеялся, мучил, и бабенки убегали, то вдвойне начхать… Веселится душа моя, и Парамоша запляшет, танцевать будет нагишом… молитва, значит, такая — блуд… Человек есть плод блуда, и потому и он воспеваться должен… блуд, то есть, тобой рожденный для твари всякой… Спасибо, папаша, хорошо придумал, и я вот повеселюсь с девственницей Сусанной и прочими кобылицами… может и младенчик зачаться, и вот что я задумал на случай этакой: послание в Раю нашем, что так как девица сия невеста бога, то и младенец ее — маленький Лай-Лай-Обдулай… не нравится, а? А мне начхать… Бог живой будет в Раю Зеленом и всякая тварь земная поклонится ему, и стану я выше Моисея. Затрепещут люди, и на землю твою клеймо свое наложу своею пятой, вот так…»

С последней мыслью он поднял свою ужасную ногу и, топнув ею, повернул ступней, как бы раздавливая ею что-то, и на лице его была какая-то глумливая, циническая усмешка.

Листья зашелестели и, раздвинув ветви, перед ним появилась старуха Афросинья.

— Ладно ли выполнила твой приказ, начальник?

— Хорошо выполнила приказ, — важно отвечал Парамон, — не знаю вот только, кто говорил с девицей устами бога-то.

— Человек такой нашелся, он и говорил… А цветочек я сама ей подала, дурочке-то, в темноте оно и не заметно.

Парамон проговорил голосом, не допускавшим возможности противоречить и даже сомневаться, и с чрезвычайно важным видом:

— Рукой своею ты подала цветок и человек твой говорил с невестою бога, но сам чудотворец направлял руку твою, и его голос звучал в устах того человека… Женщина, знай, я один удостаиваюсь разговаривать с великим Лай-Лай-Обдулаем, и вот он мне сказал: «Не хочу пугать людей, и потому пусть думают, что сами так поступали». Ни о чем не думай, женщина, а только верь…

— Как не верить, коли тебе ответы дает чудотворец… Законы опять… Крепко верю, на этом стою, и других в Раю научаю.

— К ангелам причтена будешь, чудотворец сам и двери откроет… теперь вот что приказываю тебе: ходи по деревне и громко испытывай в вере их… Равно и другие верующие бабенки, а их, чаю, много уже… ходите все, высматривайте по домам, кто молится еще старому Богу. Таких стращайте лютыми муками…

— Начальник, я вот одной ноги… свела судорогой… Такое зелье ей дала, а как Сусанна сказала: умрет ее ребеночек, то надо, чтоб исполнилось пророчество ее. Изведу и ребеночка зельем… для веры очень хорошо это.

— Изведи… Хорошо и ему будет: к ангелам полетит…

— Умрет беспременно… То-то славить чудотворца будут… Особенно бабенки… И меня-то не оставит Лай-Лай-Обдулай: за радение мое наградит…

— Крылья даст тебе чудотворец… Невидимо летать будешь по Земному Раю… Я попрошу…

— Господин начальник веры… уж попроси… в ножки кланяюсь тебе… И так усердствовать буду… Кто не крепок в вере, глаза выкалывать буду, — вот как… Начальник, уж попроси бога-то…

Она стала низко кланяться ему в ноги.

— Уж походатайствуй, чтоб крылья, значит…

— Женщина, не мешай! — грозно воскликнул «пророк», глядя на небо и делая вид, что он погружен в глубочайшие размышления.

Испуганно отскочив от него, старуха не прерывала больше его размышлений, острыми любопытными глазками всматриваясь в «пророка». Последний, между тем, начал вести себя очень странно: стоя с закинутой головой, он делал какие-то круги руками и вдруг повелительно прошептал:

— Явись — явись — явись!..

Казалось, что кто-то явился перед ним, потому что он опять прошептал: «слушаю — слушаю».

— Женщина, — сказал «пророк», обращаясь к старухе, — сейчас Лай-Лай-Обдулай явился мне, хочет он, чтобы нагие бабенки плясали вокруг него. Изрекай всем в Зеленом Раю про желание бога и как молиться ему предпочтительней… Ступай, женщина.

Парамон повернулся и быстро зашагал куда-то, хромая и опираясь на палку.

Опять наступила ночь, тихая, голубая, с пробегающими по земле и морю миллионами лунных лучей. Зеленый Рай спал, и только Парамон, терзаемый своими планами о будущем маленьком царстве, шагал от новых строений в свой прежний дом, находящийся в конце деревни.

Кроме этого дома, у него был и другой, новый, и назывался домом начальника веры: там в маленьких комнатах находились арестованные.

Не доходя некоторого расстояния до дома, он вдруг остановился, прислушиваясь к доносившимся до его слуха голосам.

— Андрюша, милый… Как от черта-то моего укрыться нам… Не хочет он развод дать, а теперь особливо, потому все пошло по-иному… Одурели все от страха и свобода-то утекла, значит, и веселья никакого, и смеха нет уже… и в Зеленом Раю нашем тошно, скучно… Запуганы все, и словно ходячие мертвецы, право, и слова веселого не услышишь… Со старым козлом моим не очень пошутишь теперь… Боюсь его, взглянет и холод пробегает в теле… Андрюшечка, милый, убежим с тобой… В пустыне хоть, или в лесу дремучем… Только бы без козла старого… И буду тебя любить, вот так, вот так… зацелую…

Стоя неподвижно, Парамон только просунул голову в чащу листьев и замер. Тело его как бы окаменело, лицо сделалось мертвенно-бледным, с искривившейся в выражении злобы нижней челюстью, и только глаза сверкали страшным светом.

— Он самый, козел-то твой, начальником, значит… Куда уж в лес-то… Полагаю, этот самый козел может того… этого… между прочим… и похлестать…

— Я тебя целую, а ты вон как — козла пугаешься… Андрюша, милый, похоронишь меня, если так… удавлюсь я… Зацелую тебя, заласкаю…

Обвившись руками вокруг шеи Андрея, Василиса впилась красными губами в его губы, и долго ничего не было слышно. Мужчина и женщина, сидя на траве, мерно покачивались, как бы в избытке наслаждения. Парамон смотрел, и в то время, как в груди его клокотали яростные чувства, ревность, точно тысячи огненных языков, подлизывая грудь его, нашептывала: «Убей-убей», и в холодной голове его складывался монолог по адресу Бога такого рода: